— Разве что, — сказала она, — мы хотим где-нибудь выпить кофе.
— Мне кажется, — сказал он, — что мы хотим.
На следующей
Он успел встать на эскалатор, когда понял, что это Таганская, а не Тульская. Проталкиваться назад было поздно, он посмотрел на часы и мысленно проклял себя трижды. По обратному эскалатору он уже бежал бегом, навстречу с только что приехавшего поезда шла плотная толпа, он суетливо лавировал, наступал на чьи-то возмущенные ноги, но поезд успел уйти. Было начало седьмого, если бы даже он оказался на Тульской прямо сию секунду, он бы все равно гарантированно опоздал. "Можно на все плюнуть," — подумал он, лихорадочно подсчитывая минуты, — "Можно плюнуть, в конце концов, что за глупость — торшер? Он исчезает на десять лет, ни слуху, ни духу, а потом вдруг ррраз — и что, ему будет дело до того, есть ли у меня торшер?!" — но его уже толкали в вагон, от кого-то из женщин тошнотворно пахло ванильными духами, ненастоящий голос сказал "…платформа справа", он едва не взвыл, выбрался наружу, сильно надавил пальцами на глаза. "Соберись!" — сказал он себе. — "Соберись же!" Если поехать домой прямо сейчас, можно было бы принять душ, спокойно еще раз проверить порядок в квартире, может быть, поменять местами некоторые книги. "Мерзость, сорок лет, а говоришь мерзость!" — подумал он, — "Менять местами книги!" — но он, конечно, их поменяет, расположит французские позаметнее. Можно было вернуться на Тульскую и ехать по кольцу, можно было поехать по оранжевой вниз — и по кольцу. Мысль о возвращении была отвратительна, он успел взмокнуть, и в карманах не было ничего, чем можно утереть сопливый нос. Он утер нос рукой, перешел на другую платформу, влез в вагон. "Все хорошо," — сказал он себе, — "Все хорошо." Он почти успокоился, когда эта тетка спросила: "Простите, это Третьяковская или Тургеневская?" Тогда он изо всех сил сдавил пальцами переносицу, но слезы все равно наползали и наползали на ресницы, ничего не помогало.
Быстрое серебро
Анне К.
Сначала речь шла об одной операции, он почти согласился, но тут они попытались заговорить с ним о второй и третьей, о том, чтобы провести в санатории год или полтора, о том, что армия готова оплатить все расходы. Тогда он не выдержал, рванул дверь и выкатил себя в гостиную. Никто не побежал за ним. Он посмотрел на стоящий в горке хрусталь, погладил немое пианино, потом подъехал к письменному столу, подергал племянницу за расшитую тряпичными цветочками бретельку розовой майки и заглянул в ее тетрадь. В самом верху страницы стояло три раза подчеркнутое слово «РОМАН». Буквы были золотыми. Дальше одна фраза была написана синим, вторая — красным, а третья, как раз в этот момент находившаяся в работе, писалась зеленым. Все буквы были толстые, с металлическим отливом. Из-за этого отлива написанное плохо читалось отсюда, сбоку, но ни одной запятой там точно не было.
— Про что твой роман? — спросил он.
— Про одну девочку, — сказала племянница, не поднимая головы. — Как она поймала серебряный шарик, проглотила его и стала кто-то другой.
— Ого, — сказал он, глядя на толстые металлические буквы. — Долгая будет история?
Она на секунду задумалась и недовольно сказала, не поднимая головы:
— Еще на пять фломастеров. Не мешай мне.
Как по воздуху
Вере
И тут Мурло (она назвала его так про себя с самого начала полета и потом с отвращением смотрела, как он слюнит пальцы, переворачивая страницы журнала) — так вот, Мурло вцепилось ей в плечо и зашептало: "Не бойтесь, я сейчас поведу самолет", — и вдруг уперлось кулаками себе в подмышки, как ребенок, собравшийся изображать курицу.