В народное хозяйство он сам не хочет, а до офицера не дослужится никогда. Он ищет, где глубже, где плохо лежат казенные продукты, или бензин, или, на худой конец, столовские объедки для поросенка.
Роль никому не симпатичного рака остается офицеру. Повернуться спиною к такой компании было бы с его стороны опрометчиво, и он пятится назад, присматривая за вверенным ему возом.
Если вы все еще полагаете, что в этой системе остается место для человеческих отношений, дерзните. Крикните лебедю в сосредоточенно порхающую над вами белую гузку: “Как дела, Вася, что из дому пишут?” Только вовремя захлопните рот и пригнитесь, тогда, может быть, отделаетесь испачканной фуражкой.
Мне, видите ли, попадало в разинутый рот, поэтому я и предостерегаю.
Дерзкий и удачливый солдатский старик Благонравов допек даже прапорщиков, которым вообще-то наплевать на все, что не картошка и не “Запорожец”. Год на его тумбочке стояла фотография тогдашнего министра обороны с простой семейной надписью: “Служи, племянник, с честью!”, и как раз служба, вся система подчинения, поощрений и наказаний разбивалась вдребезги об этот жалкий кусочек полукартона.
Если верить “Книге увольняемых”, не было солдата примернее Благонравова, ибо непримерных в увольнения не отпускают. Если верить “Книге записи больных”, не было солдата его больнее – разумеется, в перерывах между увольнениями. А если верить “листам нарядов”, не было солдата Благонравова вообще. Не маршальскому же племяннику мыть котлы на кухне.
Прапорщики бегали ему за сигаретами. Умные офицеры обходили его стороной, а глупые зазывали на чай – была такая насаждавшаяся свыше традиция: по-домашнему чаевничать с томимыми совсем иной жаждой сержантами. Ну да Благонравов сержантом не был, даже от ефрейтора отказался, и на чай ни к кому не ходил.
Сомнений в подлинности благонравовского снимка не возникало. Мы знали только два вида фотографий членов ЦК: поясной портрет и групповой портрет (в последнем случае портреты иногда пожимали друг другу руки). Так что Благонравову было просто неоткуда переснять или стащить свою карточку, где маршал в прирасстегнутой тужурке сидел разговаривал под яблоней с какими-то полуноменклатурного вида товарищами. Кроме того, Благонравов был его земляком – все, в общем, сходилось, ну, не родной племянник, так двоюродный, маршала же не спросишь.
Расколол Благонравова бдительный майор Замараев. По-политработницки взял его на арапа: у меня, мол, однокашник в Управлении кадров, так он говорит, что министр тебе никакой не дядя.
И вот после того, как год весь полк только что хороводы не водил вокруг этого Благонравова, он спокойно говорит: ну да, не дядя. А почему вдруг возник такой странный вопрос и зачем было выяснять его в министерстве? Спросили бы напрямик.
У него, у Благонравова, один-единственный дядя, ветеран коммунистического труда.
Конечно, не маршал, но стыдиться нечего: пятьдесят лет берег народное добро в будке на проходной.
Представьте, Замараев после такого признания закуривает “Яву” с фильтра, долго кашляет и голосом Отелло вопрошает, где тот платок… то есть, а фотография откуда? Так от дяди же, изумляется Благонравов майорской непонятливости, ведь написано: “Служи, племянник…” – ясно, что не от бабушки. Дядя сам снимал фотоаппаратом “Смена – 8М” и очень этим снимком дорожил. Здесь маршал с директором завода и начальниками цехов, та заводская проходная, что в люди вывела его, и все такое. Ну и дядю допустили как ветерана.
Потрясенный Замараев для разминки впаял Благонравову пять нарядов и собственноручно написал объявление: сего дня, сего месяца, сего года состоится комсомольское собрание, повестка дня – “разное”.
Саранча, когда узнал, в чем дело, сорвал объявление и даже топал на майора ногами, пренебрегая разницей в званиях. Но Замараев успел для подготовки общественного мнения разболтать все комсоргам, и рота узнала, в каком дерьме оказались товарищи офицеры.
Что творилось после этого в казармах! Концерт Аллы Пугачевой на зоне строгого режима, явление мессии в кибуце! Солдаты ведь тоже считали Благонравова маршальским племянником и, само собой, его ненавидели, но трогать боялись. А он, оказалось, проявил наивысшую солдатскую доблесть: утер нос всем офицерам, не говоря уже о прапорщиках.
Подобного никто не мог даже измыслить. Самые невероятные солдатские мифы сводились к тому, что рядовой такой-то пошел в самоволку, надрался и, вернувшись в полк, заснул в неподходящем месте, а когда его разбудили, послал офицера на хутор бабочек ловить. Записные баюны оттачивали фантазию на количестве выпитого и размере звездочек посланного офицера; если назвать его генералом, байку расценивали как анекдот.
Случай с Благонравовым настолько обгонял воображение, что рота помешалась. Из соседних взводов приходили потрогать его за рукав. Сапоги ему чистили днем и ночью, соблюдая очередь; соскабливали наслоения гуталина толщиною вполпальца и опять чистили. Впрочем, сапог Благонравов не надевал. Он валялся на койке, перерабатывал шоколад и колбасу из солдатских посылок и мучился поносом. В уборную его носили на руках.
В первые часы благонравовского триумфа прапорщик Нилин сгоряча хотел было прекратить безобразие. Дело было к вечеру, Благонравов безропотно вышел на прогулку и поверку, вместе со всеми отбился и вместе со всеми оделся за нормативные сорок пять секунд – это когда Нилин, затягивая гайку, скомандовал взводу подъем по тревоге.
Утром отдежуривший Нилин сел в свой “Запорожец” и не поехал. Движок был испорчен так тонко, что с ним промаялись весь день, извлекая лишние провода и заглушки.
После этого коллективное помешательство роты охватило и прапорщиков. Опасаясь за своих стальных коней, они отказывались даже смотреть в сторону благонравовской койки. А Благонравов поставил себе вторую тумбочку, чтобы складывать дары. Из обеих тумбочек воняло. Бледные первогодки вдыхали запах подпорченной колбасы с очумелостью кокаинистов. Благонравов их прикармливал из своих божественных рук.
Само собой, вслед за Нилиным взялся насаждать порядок взводный Кеша Крупеник.
Топ-топ сапожками, уставная команда “Смирно!”.
– Болею я, – простонал томящийся с пережору Благонравов и в доказательство пукнул.
– Почему не в санчасти? – без прежней четкости поинтересовался Кеша.
– Перемогнусь, – заявил Благонравов со страдальческой улыбкой.
Кеша потрепал его по щечке, сказал: “Поправляйтесь” и удалился в полубессознательном состоянии.
Ко мне он пришел за валерьянкой. В медпункте было двадцать литров просроченной – начмед списал и припрятал на случай тяжкого похмелья.
Чтобы нечаянно не опрокинуть бутыль, я черпал из нее привязанным к нитке стограммовым цилиндром. На Кешино лечение ушло пять доз.
Деликатно закусив первую витаминкой, Кеша пожаловался:
– Не успокаивает.
После второй он сказал:
– Я сейчас! – вышел и тут же вернулся.
После третьей – я видел в окно – подгоняемый чувством служебного долга Кеша доволокся до казармы, где жировал Благонравов, побыл там с полминуты и опять вернулся.
После четвертой дозы я его не выпустил – ввел пятую и уложил страдальца в пустовавшем тогда изоляторе. Сняв форму, Кеша притих, только иногда вскидывался и уточнял:
– Я правда больной?
– Конечно! – заверял я. Хотелось добавить, что Кеша хороший и, когда вырастет, непременно дослужится до генерала.