Это было сродни воскрешению, и день, который мы выбрали для путешествия, скорей был днем Пасхи, чем Днем благодарения. От станции до руин было несколько километров, которые предстояло пройти пешком. Как в Эпидавре, вокруг царила возвышенная тишина. Мы неторопливо шагали к кольцу холмов, круглившихся над залитой светом Аргосской равниной. В синеве, не нарушаемой ни единым облачком, кружило несколько птиц. Неожиданно нам повстречался маленький мальчик, плакавший навзрыд. Он стоял в поле у дороги. Его рыдания никак не вязались с тишиной и безмятежностью, разлитыми вокруг; словно дух принес его из иного мира и поставил на том зеленом поле. О чем мог плакать маленький мальчик в такой час посреди такого дивного мира? Кацимбалис подошел и заговорил с ним. Мальчуган плакал оттого, что сестренка украла у него деньги. Сколько было денег? Три драхмы. Деньги, деньги... Даже здесь существовала такая вещь, как деньги. Никогда еще слово «деньги» не казалось мне столь нелепым. Как можно думать о такой вещи в этом мире ужаса, красоты и волшебства? Если бы он потерял осла или попугая, я бы еще мог понять. Но три драхмы... я даже представить не мог такой ничтожной суммы, как три драхмы. Не мог поверить, что он плачет. Это была галлюцинация. Пусть стоит там и плачет — дух снова явится и унесет его; он не от мира сего, он аномалия.
Миновав небольшой постоялый двор, где хозяевами Агамемнон с женой и который смотрит на поле цвета ирландской зелени, тут же соображаешь, что земля засеяна телами, и орудиями, и оружием легендарных фигур. Кацимбалис еще не успел рта раскрыть, а я уже знал, что они лежат повсюду вокруг нас — земля об этом говорила. Когда приближаешься к месту, где происходили ужасные события, ноги сами несут вперед. Повсюду разбросаны курганы, могильные холмы и холмики, и под ними, даже не очень глубоко, лежат воины и герои, мифические новаторы, которые без помощи механизмов возвели самые непреодолимые укрепления. Сон мертвецов так глубок, что дремота охватывает и землю, и всех, кто идет по ней; даже у огромных падальщиков, кружащих в небе, вид осовелый и загипнотизированный. По мере того как медленно поднимаешься по отлогому склону, кровь в жилах густеет, сердце бьется все реже и перед мысленным взором неотвратимо встает бесконечная череда коварных убийств. Существуют два различных мира — солнечный героический и мрачный мир кинжала и яда. Микены, подобно Эпидавру, купаются в свете. Но Эпидавр весь открыт, распахнут, навеки посвящен духу. Микены уходят в себя, смыкаются, как только что обрезанная пуповина, прячут свою славу в недрах земли, где ее вожделенно пожирают летучие мыши и ящерицы. Эпидавр — это чаша, из которой пьешь чистый дух: в ней небесная синева, и звезды, и крылатые создания, которые кружат, распевая песни. Микены, когда делаешь последний поворот, неожиданно подбираются, угрожающе припадая к земле, зловещие, подозрительные, неприступные. Микены — как борец, принявший закрытую стойку, напрягший мышцы. Даже свет, который с беспощадной яростью обрушивается на развалины, отступает обессиленный, посеревший, исполосованный. Не существовало еще двух других миров, столь близких и тем не менее столь антагонистических. Это нынешний Гринич-Вилледж с его вниманием ко всему, что относится к человеческой душе. Сдвинься на волосок в любую сторону, и ты уже в совершенно ином мире. Это громадная сияющая гора ужаса, высокий склон, с которого человек, достигнув своего зенита, упал в бездонную пропасть.
Было еще рано, когда мы тихо прошли в Львиные ворота. Ни малейшего признака охраны вокруг. Вообще ни души. Солнце медленно поднимается, заливая все вокруг ярким светом. И все равно мы движемся неуверенно, осторожно, опасаясь сами не зная чего.
Там и тут зияют открытые шахты гробниц, гладкие стены которых покрыты отвратительной слизью. Мы идем среди громадных каменных плит, из которых сложены круглые укрепления. Я не читал специальных книг обо всем этом и могу смотреть на громоздящиеся груды камня глазами варвара. Меня изумляют скромные размеры дворцовых покоев и комнат наверху. Столь исполинские стены, чтобы защитить лишь горстку людей! Все ли обитатели города были гигантами? Что за страшная тьма объяла их в те черные дни, заставив зарыться в землю, скрыть сокровища от света, совершать кровосмесительные убийства глубоко во чреве земли? Мы, обитатели Нового Света, с нашими миллионами акров пустующих земель, с нашими миллионами голодных, грязных, бездомных, мы, закапывающиеся в землю, работающие, едящие, спящие, любящие, ходящие, ездящие, дерущиеся, покупающие, продающие и убивающие там, под землей, — неужели мы кончим тем же? Я родился в Нью-Йорке, самом великом и пустом городе мира; теперь я стою в Микенах, пытаясь понять, что происходило здесь на протяжении нескольких столетий. Я чувствую себя тараканом, ползающим среди руин былого великолепия. Трудно поверить, что мои далекие предки, нижние листья и ветви великого генеалогического древа жизни, знали это место, задавали себе те же вопросы, что задаю себе я, и исчезли, бесчувственные, в пустоте, были поглощены ею и не оставили ни следа мысли, только вот эти руины, реликвии своей культуры, разбросанные по музеям: меч, колесная ось, шлем, посмертная маска из чеканного золота, улей надгробного памятника, геральдический лев, высеченный в камне, изящная амфора для вина. Я стою у верхней точки крепости, обнесенной стеной, и в эти ранние часы чувствую холодное дуновение ветра с косматой седой горы, высящейся над нами. Снизу, с огромной Аргосской равнины поднимается туман. Это могло бы быть и Пуэбло, что в штате Колорадо, настолько окружающее выпадает из времени и определенных границ. Разве не может быть такого, что там, внизу, на этой курящейся равнине, по которой, словно гусеница, ползет автомотриса, когда-то стояли вигвамы? Можно ли быть уверенным, что здесь никогда не бывало индейцев? Все, что связано с Аргосской равниной, поблескивает сейчас в отдалении, как на романтических иллюстрациях в учебниках, изображающих американские прерии, где чувствуется присутствие индейцев. Ослепительно сияет Аргос, точка света, шлющая золотые лучи в небесную синеву. Аргос принадлежит мифу и сказанию: его герои никогда не облекутся плотью. Но Микены, как и Тиринф, населены призраками доисторических людей, циклопическими чудовищами, смытыми с утесов Атлантиды. Микенцы были поначалу неуклюжими, медлительными, неповоротливыми, массивными, — мысль, заключенная в туловище динозавра, война, взросшая из каннибальского наслаждения, и подобны рептилиям, невозмутимые, сокрушающие и сокрушенные. Микены совершили полный круг от безвестности к безвестности. Чудовища пожрали друг друга, как крокодилы. Человек-носорог забодал человека-гиппопотама. Стены обрушились на них, вдавив в первобытную грязь. Короткая ночь. Пылают огненные молнии, гром грохочет между свирепых силуэтов холмов. Появляются падальщики, пируют, пока на равнине не остается трупов, прорастает трава. (Это рассказывает парень из Бруклина. О том, что было на самом деле, и речи идти не может, пока боги не предоставят свидетельство.) Орлы, ястребы, лысые грифы, сизые от рвения, как иссушенные и голые склоны гор. Воздух кипит от крылатых падальщиков. Безмолвие — века и века безмолвия, за которые земля одевается мягкой зеленью. Таинственное племя, явившееся неведомо откуда, занимает Арголиду. Таинственное только потому, что люди забыли, как выглядят боги.