Вот уже можно рассмотреть оружие. Алые туники, шлемы, щиты - все по-другому, иной формы, иначе украшено, чем у чудовища, что стоит рядом и держит меня за руку повыше локтя.
Затаился - не хочет, чтобы его обнаружили.
Я хотела закричать - наверно, по телу пробежала едва заметная дрожь. Я похолодела: у самого горла - нож. Рот зажала его ручища. Теперь мне ни звука не проронить. Я замерла, не в силах шелохнуться.
Для тех, в колонне, он враг, вторгшийся на их землю. Может, они спасли бы меня! Уж наверно, хуже этого чудовища они быть не могут. Он не джентльмен. Может, они оказались бы учтивее. Он с мечом в руках дрался как зверь, чтобы заполучить меня; одолев соперников, абсолютно бесстрастно осматривал мое тело, повергнув меня в ужас; несколько часов держал меня связанной; заставил тащить его щит и бежать за ним, как собачонка; ударил меня, наказал! Со свободным, равноправным человеком так не обращаются! Закричать бы, позвать на помощь. Может, они спасут меня! Может, как-нибудь вернут на Землю или сведут с теми, с кем можно было бы хоть как-то договориться, выторговать возвращение на родную планету.
Как красиво одеты восседающие в белых носилках женщины! Вот эти мужчины, наверно, оказывают дамам должное уважение, почитают их, не обращаются как с животными.
Потому и пришла мгновенная отчаянная мысль - закричать. Будь я решительнее, может, и спаслась бы. Наверно, меня выдала дрожь нетерпения. И вот - у горла нож. Так и не крикнула. Почти в то же мгновение рот зажала огромная, невероятно сильная рука. Притиснутая спиной к его груди, я не могла издать ни звука, ни шелохнуться. Горло холодит стальное лезвие.
Первые ряды процессии прошествовали мимо.
Поверх зажимающей рот ручищи я беспомощно глядела вслед несущему женщин паланкину. Их было пятеро, совсем молодые. Четверо облачены в изысканные струящиеся белые одеяния, с обнаженными руками. Как ни странно, так роскошно одеты - и босые. Головы непокрыты. Волосы темные и, на мой взгляд, поразительно красивые. На шеях сверкают ожерелья, на левых запястьях - браслеты, по-моему - золотые. Кто на коленях, кто сидя, кто полулежа окружали они стоящее в центре белое, богато украшенное курульное кресло. В кресле, томная, усталая, грациозная, сидела девушка со скрытым густой вуалью лицом. Сложность и великолепие ее наряда поражали. Многоцветная ткань сверкала, переливалась, ниспадала роскошными складками. По подолу, будто стремясь затмить друг друга, блистали тончайшей отделкой разнообразные оборки. И платье, и множество покрывал увешаны медальонами, ожерельями кованого золота, подвесками с драгоценными камнями. На руках - застегнутые на золотые крючочки белые перчатки. - Под самой нижней оборкой в свете факелов блеснули расшитые пурпуром золотые, усыпанные самоцветами туфельки. Ну и пышность, ну и царская роскошь! Средневековье - не иначе.
Проплыл мимо паланкин, движутся в темноте факелы, шагает вооруженная стража. Вот и вторые носилки, доверху нагруженные обитыми латунью и перевязанными цепями разноцветными сундуками и ящиками. В свете факелов поблескивает покрывающая их дорогая ткань.
Наверно, свадебный кортеж. На вторых носилках - б9га-тые подарки, приданое, а может, подарки для жениха и его родителей.
В запряженной неуклюжими, вроде волов, животными повозке, что тащилась в конце процессии, скорее всего припасы для стражи. Похоже, невесте с подружками (а девушки в белом, наверно, подружки) дорога предстоит неблизкая.
Но вот исчезли вдали и люди, и факелы.
Ушли.
Его рука больше не зажимает мне рот. Отпустил. Убрал нож от горла. У меня подкосились ноги, я чуть не упала. Убрав нож в ножны, он обеими руками повернул меня к себе. Поднял мне подбородок - взглянуть мне в глаза.
Поднял мне подбородок - взглянуть мне в глаза. На мгновение встретившись с ним взглядом, я опустила голову. Он знал - я хотела закричать, открыть врагу его убежище. Просто не смогла.
Я содрогнулась. А вдруг убьет? Пала перед ним на колени, опустила голову и, мягко коснувшись его сандалий, в страхе прижала губы к его ногам.
Мужчина отвернулся, вышел из зарослей. Я - за ним.
Он не убил меня. Не привязал к дереву, не оставил на съедение слину. Даже не ударил. И пальцем не тронул.
Я шла за ним. Ну как же мне с ним совладать? Надо просто тешить его тщеславие. Умиротворить его. Я ведь умная, а он - дурак. Сумею вертеть им как угодно. Тогда я еще не понимала, что пока со мной обращаются невероятно снисходительно и что терпение его небезгранично. Но очень скоро мне было суждено уразуметь эту истину.
Невежественная, глупая девчонка! Скоро меня научат, что с невежеством и глупостью таких, как я, на планете Гор долго мириться не будут.
Глава 3. ЛАГЕРЬ
Стоя на коленях, я остервенело раздувала тлеющие в жаровне угли. Из окаймленного железом очага летели искры, то и дело жалящие кожу.
Мимо прошла Этта. Темные, невиданной красоты волосы ниспадали до талии. Я ненавидела ее. Ей позволено носить одежду. Мне - нет. Как я завидовала этому короткому, едва прикрывающему бедра балахону - без рукавов, из какой-то бурой тряпки. Застегивался он на два крючка - можно быстро расстегнуть и сбросить.
В сторонке, потягивая крепкое пиво - его называют здесь «пага», - сидел мужчина. Рядом - составленные пирамидой копья, в укромной впадине под обрывом разложены щиты. Мы находимся в поросшем лесом ущелье, каких здесь множество. Лагерь пересекает ручеек - они тут тоже на каждом шагу. С трех сторон лагерь окружен изгибающимся дугой на этом участке краем ущелья, с четвертой для защиты от зверья сложена из нарубленных колючих ветвей плотная стена высотой футов восемь и шириной около десяти. Посреди лагеря высятся несколько деревьев, есть довольно крупные. Сверху лагерь почти незаметен, да и пробираясь по лесу, можно обнаружить его, только если набредешь именно на это ущелье, а таких ущелий в окрестностях - тьма тьмущая. Мы шли сюда четыре дня. И за все это время незнакомец ни разу не заговорил со мной, только указывал знаком, где идти, - и я шла за ним. Какое облегчение - он не обращал на меня внимания, вообще не воспринимал как женщину. И как же я злилась, идя за ним, - день ото дня все сильнее! Неужели я ему не нравлюсь? Конечно, мне здорово повезло. Я - целиком в его власти, а он и не думает меня домогаться, не пользуется такой очевидной возможностью. Как меня это радовало! И как бесило! Я его просто возненавидела. Он разрешал мне есть только из его рук, стоя на коленях; точно так же поил, если только нам не встречался ручей - тогда приказывал лечь на живот на камни и, держа за волосы, позволял напиться. Черпать воду руками запрещал. Разве я не принадлежу ему? Разве не кажусь ему привлекательной? Почему же он не заставит меня служить ему, как служит мужчине женщина? Целиком подчинил меня своей воле, шагу ступить не дает, а когда я жажду его прикосновения - отворачивается, даже и не глядит. Ненавижу! Ненавижу! Последние два дня мы, не хоронясь в зарослях, шли в светлое время суток, он позволил мне нести щит. Значит, вражеская территория осталась позади. То, что лагерь укрыт в ущелье, спрятан от посторонних глаз, наверно, обычное дело. Такие, как он, отправляясь куда-то с небольшим отрядом, даже на своей земле редко ставят открытый лагерь. Но почему же он не домогается меня? Ненавижу!
Размахивая лоскутом жесткой кожи, я раздувала угли в жаровне. Среди углей торчала какая-то железная рукоятка.
Мимо опять прошла Этта. На плече - мясо, чуть ли не полтуши.