Господин Мендер молча разулся. Солдат натянул оба сапога, притопнул.
– В самый раз, – сказал он. – Теперь другое дело. Он хлопнул гувернера по плечу и направился к дверям. Уже выходя, он сказал:
– Вы думаете, что сюда огонь не придет? Ошибаетесь. Поджигателей очень много, сколько их ни расстреливают, а пламя сильнее… – и ушел.
Босой господин Мендер стоял на зеленой травке. Рядом валялось два рваных французских сапога.
– Оказывается, – рассмеялся гувернер, – и в райские сады заходят грабители.
– Знаете, господин Мендер, – сказал поручик, – если бы я был вместо вас, я застрелил бы этого солдата.
– Это неблагородно, – насмешливо возразил Тимоша, – убивать человека, который зашел переобуться.
Милый мальчик, он начинал пикироваться с поручиком, я это замечала. Может быть, он стал невольным свидетелем ночной сцены в беседке? Тем не менее нужно было думать о завтрашнем дне. Я дождалась утра, закуталась в шаль и, так как найти дрожки было совершенно невозможно, отправилась пешком в наше прежнее жилье, чтобы раздобыть сапоги господину Мендеру и взять кое-что из необходимых вещей. Было солнечное утро, но дул резкий холодный ветер. Я вышла из дому и тотчас ощутила запах гари. Все тот же назойливый, липкий, отвратительный запах гибели стал моим спутником. Басманная была благополучна, но за ее пределами ужасающее зрелище открылось моему взору: Москва горела. Под солнечными лучами потрескивало белесое пламя, дымились черные развалины, и худая старая лошадь, обезумев, скакали по бульварам. Когда я выходила из дому, госпожа Вурс, напутствуя меня, просила дождаться солнца, так как на свету меньше опасности быть ограбленной.
Трудно передать, чего мне стоила эта прогулка среди сплошного огня и обломков. Жар опалял мое лицо, копоть покрывала одежду. Некого просить о помощи. Лишь к полудню добралась я до Поварской. Двигаться по ней было еще труднее, так как она узка и языки пламени с той и другой стороны сливались над моей головой в гудящую огненную крышу. Несколько раз силы изменяли мне, и я уже подумывала воротиться обратно, потому что напрасность моего предприятия с каждым шагом становилась очевиднее. Господь милосердный, какую непомерную тяжесть возложил ты на мои хрупкие плечи за такой коротки и срок! Так думала я, терзаясь сомнениями, теряя последнее мужество.
И вот, когда ноги мои уже отказывались держать меня, я, к великой радости, увидела наконец наш дом, целый и невредимый, хотя вокруг все уже было неузнаваемо. Я поняла, что мольба моя услышана, и, наверное, сознание этого помогло мне не упасть на мостовую. Я отворила двери и вошла. Ах, это было уже не прежнее, знакомое, благополучное наше жилье – все внутри было перевернуто, многочисленные французские офицеры населяли его. Наши слуги, оставшиеся здесь, прислуживали им и довольно сытно кормили из наших же запасов. Они-то и рассказали мне, что дом пытались ограбить пьяные солдаты, но офицеры, облюбовавшие его себе под жилье, прекратили разбой.
Офицеры были приятно поражены, увидев меня, и вовсе не придавали значения моему закопченному виду, были со мной любезны, хором уговаривали меня остаться и даже обещали свое покровительство. Но я решительно отказалась. Как ни пыталась я быть великодушной и снисходительной, как ни старались они расписать всевозможные прелести житья под их защитой, для меня они оставались вражескими офицерами. Кроме того, здравый смысл подсказывал мне, что и этот каменный дом не вечен в этом царстве огня. Слуги вручили мне конверт с письмом для Тимоши, каким-то чудом долетевший из деревни.
– Проклятые поджигатели, – сказал один из офицеров, – они превратили в развалины такой прекрасный город!
– Отчего же вы не боретесь с пожаром? – спросила я.
– Видите ли, сударыня, – ответил другой, – они позаботились вывезти из Москвы все приспособления для тушения пожаров. Мы бессильны…
Я позвала слуг и велела им приготовить дрожки, но не тут-то было. Они объяснили мне, что все наши лошади, за исключением одной, старой и беспомощной, реквизированы для армии. Тогда я распорядилась запрячь эту единственную, чтобы иметь возможность хоть что-нибудь увезти с собой. Однако спустя некоторое время выяснилось, что и эта последняя не может мне служить, ибо совсем плоха и не способна не то что тянуть дрожки, но даже передвигаться. Что было делать? Я не вправе была распоряжаться слугами. Один из офицеров вызвался проводить меня, но я отказалась с независимым видом, о чем впоследствии очень сожалела. Я собрала в узелок кое-что из самого необходимого, нашла сапоги господину Мендеру и заторопилась обратно, чтобы сегодня же с помощью своих мужчин обязательно найти какую-нибудь телегу и перевезти побольше нужных вещей и съестных припасов. Время уже клонилось к вечеру, когда я, разбитая и голодная (там мне было не до еды), собралась покинуть этот дом.
Внезапно я заметила свою прелестную меховую шубку, сшитую из легких и теплых шкурок какого-то знаменитого сибирского зверька. Мне трудно объяснить, почему в последнюю минуту я решила нести ее с собой, может быть, мысль о том, что она необычайно легка, завладела моим лихорадочным сознанием, а может быть, что-то другое, во всяком случае, я перекинула ее через руку, словно путь мой лежал лишь до кареты, и, не задумываясь о последствиях, отправилась в обратный путь.
Пожар продолжался с еще большим рвением. Было светло, как днем. Мне стало попадаться множество французских солдат и каких-то грязных бродяг, которые несли награбленное. Создавалось впечатление, что Москва предназначена под грабежи. Занятые своими делами, они не обращали на меня никакого внимания. Я видела, как из горящей лавки выносили целые штуки сукна и шелка, как из другой вытащили громадные бутыли с вином и тут же принялись с жадностью поглощать содержимое. Французы и бродяги трудились совместно, и это было самым страшным.
Чего только не натерпелась я в своем путешествии по горящей Москве. За мною погнался пьяный мужик и пытался, страшно ругаясь, вырвать из моих рук узел с нашими вещами. Вот где я вспомнила офицера, пред лагавшего быть моим провожатым. Мужик почти преуспел в своей подлости, как я ни кричала и ни отбивалась, но, на мое счастье, откуда-то вырвалась свора грязных собак и набросилась на разбойника, что позволило мне спастись. Множество бездомных псов рыскали по Москве в те дни, и, видимо, это была одна из тех стай, но ее ярость, к счастью, оборотилась не на меня.
Уже видно было начало Басманной, но мои мытарства продолжались. Какие-то два наголо бритых разбойника возникли передо мной, а о том, что это были они, можно было судить по хладнокровию, с каким они меня остановили. Я поняла, что сопротивление бесполезно, что жизнь дороже всех благ мира, а тем более этой шубки и этого ничтожного узелка, и я протянула им эти предметы, а сама приготовилась бежать, если их притязания пойдут дальше. Но и на Сей раз провидение оказалось ко мне милостивым, и, словно видение из какой-то невероятной восточной сказки, возник меж нами прекрасный французский офицер, одного бравого вида которого было достаточно, чтобы грабители исчезли. Он так любезно предложил проводить меня, а я так была измучена, что не только не отказала ему, а, напротив, разлилась в благодарности. Он шел рядом со мной, неся в руках злополучную шубку и узелок. Наконец мы вступили на Басманную, и я с радостью убедилась, что пожар ее не коснулся и наше новое жилье пребывает в прежнем своем благополучии.
– Давно ли вы здесь живете? – спросил он. – Приятно встретить соотечественницу в этом аду.
– Да, я живу здесь шесть лет, – ответила я, и привыкла к этой стране, и мне горько сознавать, что мои соотечественники – причина этого кошмара.
– О нет, мадам, – сказал он, – Москву подожгли не мы.
Мы достигли голицынского дворца, и я собралась было распрощаться с ним и поблагодарить его.
– Одну минутку, мадам, – сказал мой спаситель и на правился прочь, – одну минутку…
– Куда же вы?! – крикнула я, но он уже исчез с узелком и шубкой.
Я проплакала довольно долго, прислонившись к холодным стенам дворца. Я молила бога, чтобы хоть письмо, сохранившееся у меня, не было вестником несчастья. Затем осушила слезы и сказала себе: «Успокойся, Луиза, дорогая, это просто спектакль, и у тебя в нем роль, все кончится хорошо, главное – не забывать текст, играть натурально, но умирать не всерьез».
Мои друзья встретили меня криками радости. Пока я отсутствовала, они очень переживали, что поддались моим уговорам и отпустили меня одну. Мне же казалось, что я побывала в каком-то ином, незнакомом мире, где царили жестокость и холод, где жили ужасные подобия людей, лишенные добросердечия, свободные от морали и совершенно слепые. И вот теперь из этого ада, оглушившего меня, я попала на чудесный остров, поросший густой зеленью, переполненный поющими птицами, дарующий благодатное тепло и добрые надежды. Надо было видеть обращенные на меня черные глаза Тимоши, сверкающие радостью, еще не успевшее освободиться от недавних тревог лицо господина Мендера и сдержанную улыбку моего ночного искусителя… Ах, я давно простила его! Мне хотелось, чтобы он восхищался моим поступком. Зла я не помнила – нельзя позволять своим страстям оборачиваться неприязнью в такие дни. Как приятно было снова стоять на твердой земле, дыша ароматом сказочных полночных цветов!
– Не показалась ли я вам явившейся из преисподней? – спросила я, приведя себя в порядок.
– Бог ты мой, – сказал поручик Пряхин, – даже вышедшая из пепла, вы были прекрасны!
– Трудные обстоятельства, – многозначительно заметил господин Мендер, – возвышают людей. Из-под пепла, которым вы были покрыты, пробивалось сияние.
Я рассмеялась, с горечью вспомнив свое путешествие, ибо картины, виденные мной, не совсем соответствовали возвышенным представлениям ученого австрийца.
Покуда мы беседовали, наслаждаясь радостью свидания, Тимоша, приблизив к себе свечу, читал полученное письмо. Вдруг он опустил голову и разрыдался. Мы кинулись к нему. Это было письмо из деревни, написанное горничной, и когда мы с ним ознакомились, райским сад померк, и мерзкий запах гари пересилил благоухание цветов.
«Их благородию Тимофею Михайловичу Игнатьеву на Поварской в доме генерала Опочинина.
Любезный сударь Тимоша, горе-то какое у нас в Липеньках, потому что дяденьку вашего третьего дни французы убили насмерть.
Гуляла я по парку возле беседки с красным зонтиком покойницы Софьи Алексанны, матушки вашей. Вдруг услыхала – по дороге кони скачут прямо к нам в ворота. Офицер ихний и два драгуна. Подъехали ко мне. Я перепужалась, вся обмерла, думаю – застрелят. Офицер говорит мне по-ихнему, мол, кто я такая буду? Я ему тоже по-ихнему, спасибо покойнице Софье Алексанне, мол, кто я есть до них не касается, а чего им надо? Он тут рассердился на мой ответ, коня на меня наводит и говорит своим драгунам, мол, видали такую дуру, она, мол, никак в толк не возьмет, что война, и отвечать, мол, надо все как есть. А я в коня зонтиком уперлась и не подпускаю, а драгуны смеются. А тут вдруг вижу но аллее сам барин торопятся с палкой и в простой своей, как всегда, поддевке, а за ними – наш Кузьма. А офицер увидел барина и говорит драгунам, мол, интересно, как эта хромая обезьяна будет отвечать. А барин услыхали и говорят: это я, мол, хромая обезьяна? И тут они налились все, задрожали, достали из-под полы пистолет и стрельнули в офицера. И этот хам французский с коня-то и повалился. Я сильно так закричала, а драгун саблей дяденьку ударили, опосля офицера снова к седлу привязали и поскакали. Я Кузьме закричала, мол, что ж ты, Кузьма, али ты не солдат? Беги за ружьем! Да напольенов уж и след простыл. Мы к барину кинулися, а они уже холодные. Они, Тимоша, как чуяли, вольную мне дали, и теперя я с ей, с вольной этой, как с пустой торбой. Куда я с ей? Барин покойный, дяденька ваш, царствне ему небесное, меня любили, и отмечали, и баловали, а нонче кому я нужна с волей своей постылой? Барина мы похоронили, барыня губинская госпожа Волкова Варвара Степанна приезжали, у нас цельный день были опосля похорон, все барина толстую тетрадь читали и плакали очень сильно, а опосля уехали и мне говорят, мол, я, Ариша, тетрадку эту с собой увезу, для Тимоши сберегу, там, мол, все про меня написано. Так что, Тимофей Михайлыч, осиротели мы теперича, и только тебе дай бог целым остаться. А я буду ждать тебя, сокол наш ясный, буду за гнездом твоим глядеть, а встретишь тех драгунов или других каких, про бедного свово дяденьку вспомни.
Целую тебя в обе щечки и остаюся верная слуга вашего благородия
Арина Баташова».
Тимоша плакал, господин Мендер, бледный, как смерть, молча и неподвижно, закрыв глаза, сидел в белом садовом кресле. Сад благоухал еще по-прежнему, однако запах гари становился все ощутимее. Слуги причитали на своей половине, поручик Пряхин направился к ним, и я решила, что он пошел их утихомиривать, однако он вернулся, пробыв там довольно долго, и я ахнула, увидев его: передо мной стоял почти незнакомый мужик с маленьким узелком в одной руке и с палкой в другой.
– Я ухожу, – сказал он с раздражением, – это невыносимо! Москва сгорела – и я осиротел! Я лишился матери… Мне опостылел этот сад… Тень генерала Опочинина стоит передо мной… Я постараюсь выбраться из Москвы… Французы, – сказал он, обращаясь ко мне, – попили нашей крови, а немцы с ними заодно, – сказал он, оборотившись к господину Мендеру, – теперь не пропущу ни одного драгуна, бог ты мой, каждый драгун – убийца! – Он произносил свою речь на одной ноте, будто сам не был драгуном, и при этом казался очень красивым, и мне захотелось обнять его на прощание, как обнимают героев. – Ваш император, – продолжал он, глядя на меня в упор, – безумец, паршивый корсиканец, а ваш дядя, – оборотился он к Тимоше, – оказался жалким уездным слюнтяем и подпевалой узурпатора… когда отечество, истекающее кровью… обед с шампанским… бог ты мой, разговоры с драгуном!… – слезы текли по его лицу, он задыхался.
– Опомнитесь, сударь, – спокойно сказал Тимоша, – но я этого не забуду, да и вы поймите, что за вами долг!
Я сделала шаг к поручику, чтобы прервать его оскорбительную, не подвластную уже ему речь, по он резко повернулся и выбежал из оранжереи. Все молчали.
Утром явилась испуганная госпожа Вурс и сообщила нам, что пожар добрался и до Басманной. Правда, горят какие-то деревянные сараи в самом начале улицы, по осенний ветер раскидывает тучи искр во все стороны, и нужно ожидать худшего. Мы торопливо позавтракали у них во флигеле, тревожное молчание сопровождало пашу трапезу. Я заметила, что чем отчаяннее положение, в которое я попадаю, тем больше сил и решимости обнаруживается во мне. Вот тут я и поняла, что нужно действовать, а не сидеть сложа руки. Я горько пожалела, что не раздобыла в тот день экипаж и не смогла перевезти сюда необходимые вещи, и, наконец, я, видимо, была излишне щепетильной, не решившись приказать слугам сопровождать меня: мы могли бы многое унести из дому и теперь не были бы на краю пропасти, ибо запасы съестного подходили к концу, а там ими пользовались вражеские офицеры, да и уцелел ли наш дом, трудно было представить… Я сказала Мендеру, что снова отправлюсь туда, подыму всех слуг, что наше легкомыслие может обойтись нам дорого.
– Я с вами! – сказал Тимоша, подымаясь от стола, – Я здоров. Вас нельзя отпускать одну…
Тут я почему-то обратила внимание на его руки -вовсе не худенькие, а сильные, с широкими запястьями, да и сам он был высок, хотя несколько сутулился…
– Нет, нет, – решительно сказал господин Мендер, – пойду я один. Не спорьте, милая Луиза. Я знаю слуг, я смогу приказать им. Вы думаете, я беспомощный и жалкий австрийский гувернер? Нет, сударыня, я офицер и сумею за себя постоять, тем более… – тут он опустил голову, – что я ужо обнаружен и прятаться мне незачем…
– Как обнаружены?! – воскликнула я.
– Вы думаете, тот солдат французский приходил за сапогами? – сказал гувернер с грустью. – О нет, он при ходил, чтобы удостовериться, что я здесь… Видимо, время