Клавдия опять приостановилась. Она хотела было рассказать, как вчера Ирина, когда Митька ушел от скирды, уткнулась ей в грудь и, рыдая, прошептала: «Да ведь не сплетни это про него… Раз он так… так может…» Она хотела рассказать, как Ирина, не в силах держаться уже на ногах, сползла по ее груди вниз, упала в сено, зарыла в него лицо, закрыла, точно от ударов, голову руками, когда Клавдия произнесла всего три слова: «Наверное, не сплетни, Ирушка…» Но вместо всего этого сказала:
– Э-эх! Да ты все равно не поймешь.
И отвернулась.
Митька постоял недвижимо, глядя вслед Клавдии. Затем швырнул под ноги так и не зажженную папиросу и побежал к мастерским, где стояли тракторы.
Домой Митька заехал на минутку, схватил ломоть хлеба, откусил раза два, остальное сунул в карман.
– Митя! Митенька! – попробовала остановить его Степанида. – Ты пообедай по-человечески. Вчера не поел как следует и сегодня… Да что же это такое! Не пропадет она, ваша работа…
– Не лезь ты, мать! – крикнул Митька. – Ты мне лучше объясни, объясни…
– Да чего тебе объяснить?
– А то… про Зинку объясни! Не ты говорила мне: «Об Зинке с ее дитем не печалься. Сюда она не вернется, уж я позабочусь…»
– Так не возвратилась пока. И не приедет, насколько я знаю.
– А про ребенка… Что он… Опять же ты говорила: «Уж я сделаю, не узнают люди, чей он… Так сделаю, что, если и сама признается, не поверят ей…»
– Митенька, Митенька! И сделала. Да что стряслось-то?
– А-а… – отмахнулся Митька и выскочил из избы.
… До позднего вечера он гонял трактор взад и вперед по огромному полю, нарезая снегопахом глубокие борозды. Вернувшись домой, ни слова не говоря, бухнулся в постель.
… Утром тоже встал молча. На кухне плеснул в лицо холодной воды. И только вытираясь мохнатым полотенцем, усмехнулся про себя: «Догадываешься, значит? Не видывал я таких? Дурак Митька, значит? Ладно, Митька, будь дураком, да не простаком. Так частенько говаривает мать. Что же, если подумать – правильные слова…»
Он взял с подоконника кринку молока, накрытую блюдечком, поболтал и выпил чуть не половину. И, насвистывая, стал одеваться.
Степанида вышла из своей комнаты, заспанная, разлохмаченная, с красными рубцами на щеке.
– Ты куда, сынок, в такую рань? – спросила она, придерживая одной рукой кофточку на груди, другой приглаживая волосы.
– Пойду пробегусь на лыжах по морозцу. Разомнусь.
Морозный воздух был сух и свирепо обжигал горло. За ночь на снега, на крыши домов, на заиндевелые деревья осыпалось много звездной пыли. Эта искрящаяся пыль толстым слоем лежала и на укатанной деревенской улице. Взбивая ее лыжами, Митька побежал за околицу.
Тут он остановился, поглядел на Марьин утес. Звездная пыль сверкала и на осокоре, и на отвесной стене утеса. Но здесь она горела не тем серебристым блеском, как повсюду, а вспыхивала и переливалась цветными кругами – то голубоватыми, то розовыми, то сине-фиолетовыми.
Митька давно привык к этому удивительному свечению утеса и сейчас отметил только равнодушно: значит, скоро взойдет солнце.
Издалека, еле слышимый, донесся паровозный гудок. Митьке почудилось даже, что он улавливает перестук колес по рельсам. Он перестал дышать, напряг слух – и точно: где-то шел поезд. Мерзлые рельсы были особенно звонки, колкий морозный воздух особенно хорошо проводил звуки – и певучий звон долетел сюда, к Марьиному утесу. Митька даже позавидовал утесу, который слушает каждый день эту музыку, и стал думать о Лене-Елене, о маленьком докторе станционного медпункта. Он вспоминал, как сидел в ее кабинетике на клеенчатой кушетке, а она откинулась на спинку стула, голова ее оказалась в полосе солнечного света. И заискрились ее волосы, пронизанные этим светом, а весь профиль лица – лоб, нос, губы и подбородок – очертила золотисто-розовая каемка…
«Значит, не придется мне никогда видеть таких? Не придется?!» – со злорадством спрашивал он не то самого себя, не то Клавдию Никулину.
Он с силой оттолкнулся палками и крупным, размашистым шагом заскользил по дороге, которая вела на станцию.
Станция была тихой, безлюдной. Маленькие домишки наперебой дымили трубами, и этот дым, поднимаясь в небо, застилал вставшее около часа назад солнце.
В медпункте никого не было, кроме низенькой и полной рыжеволосой женщины лет пятидесяти, в зеленом халате. Женщина, вероятно уборщица, протирала тряпкой стеклянный шкафчик с разнокалиберными пузырьками.
– Куда? – крикнула она ввалившемуся Митьке. – Рано еще…
Митька хмыкнул и спросил:
– А ежели вот… помрет человек от болезни?
– Черт его не возьмет, поди, за полчаса-то, – отрезала женщина и полезла в шкафчик.
Митька еще раз хмыкнул и неуклюже повернулся к двери.
– Куда? – опять крикнула женщина. – Пришел – жди. Сядь вон там, на табуретку. С температурой, что ли?
– Ага, с температурой, – промямлил Митька.
– То-то, гляжу, потный весь. На вот градусник пока. – Женщина взяла из стакана, стоящего в шкафчике, термометр, подала Митьке. Тот сунул его под мышку, уселся на табурет.
Женщина стала протирать спинку кровати, на которой позавчера лежал Смирнов.
– И что за больные только нынче пошли! – пожаловалась она. – Тот нервный, другой нервный… слово прямо нельзя сказать. Ты вот тоже – сразу назад. А чего, спрашивается, пошел? Раз больной, сиди и жди доктора. Здоровье – это для человека самое главное. И кто бы позволил тебе уйти с температурой-то?
В коридорчике медпункта кто-то застучал дверями. Женщина выпрямилась, нахмурилась, бросила на Митьку сердитый взгляд:
– Ну вот, опять Елена Степановна раньше времени… Видно, усмотрела из квартиры, что больной заявился. И откуда вас только несет. Тот больной, другой больной… Подумали бы, вас много, а она одна. Она девчонка еще хлипенькая…
– Нам девчонку и надо… Зачем нам старуху-то? – заявил вдруг Митька.
– Ох ты… гу-усь! – грозно сказала женщина, и в это время зашла Елена Степановна.
– Кажется, больной пришел, Татьяна Павловна?
– Вон он, – махнула женщина своей тряпкой так, словно хотела швырнуть ее в Митьку.
– Курганов! – тревожно воскликнула Елена Степановна, оборачиваясь к Митьке. – Что с вами? Укол беспокоит?
– Беспокоит, – подтвердил Митька.
Елена Степановна пробежала в свой кабинетик, стаскивая на ходу шубку. Уборщица вышла.
Краснова вернулась уже в халате, в такой же белой косыночке. Из того же стакана в шкафчике взяла градусник, торопливо начала стряхивать его.
– Так что же с вами… Курганов? Сильно беспокоит?
– Сильно. Круги перед глазами. Голова кружится. Прилечь бы…
– Так как же вы один… на лыжах?! Ложитесь вот сюда, – показала она на кровать.
Митька тяжело поднялся, пошатнулся, будто в самом деле был очень болен. Градусник выпал у него из под мышки и раскололся вдребезги.
– Эх…
– Ничего, ничего, – успокоила Елена Степановна, – это Татьяна Павловна правильно… Молодец она у меня. Градусник – пустяки. Тужурку положите сюда. Держитесь за меня. Пошли… Не упадете? Держитесь за шею…
Митька положил руку на маленькое, хрупкое плечико. От волос Елены Степановны пахло духами и почему-то совсем не пахло, как позавчера, лекарствами. И у него вдруг в самом деле закружилась голова, захотелось вот сейчас же, сию секунду, покончить с этим спектаклем, повернуть ее свободной рукой к себе, поцеловать, а там – будь что будет. Рука его, лежащая у нее на плечах, дрогнула.
– Осторожнее… Держитесь крепче, – быстро сказала она, и это отрезвило Митьку.
Елена Степановна довела его до койки, Митька грузно сел.
– Вот так… Ложитесь.
– Сейчас… Валенки…
Митька попытался их снять. Но руки и ноги ему будто не повиновались.
Елена Степановна присела, взялась за валенок, потянула. Потом взялась за другой…
– Ложитесь…
Митька упал на спину. Елена Степановна укрыла его, поставила под мышку новый градусник, ушла в свой кабинет.
«Что же теперь делать?» – размышлял Митька, глядя в потолок. Вот сейчас она вернется, посмотрит на градусник. Температура нормальная. Она сдвинет удивленно брови. Осмотрит спину – не воспалился ли позавчерашний укол? Какой там, к черту, воспалился! Он уж и забыл про него… Ну, можно еще сказать, что сердце колет… и еще – голова все кружится… В конце концов она поймет, что он дурачит ее. Поймет, а он что ей скажет, как будет оправдываться за все это? Извини, мол, Лена-Елена, не нашел лучшего предлога, чтобы с тобой поговорить? Когда-то, мол, убегал от тебя в тайгу, а теперь сам пришел? Ну, допустим, скажет он что нибудь в этом роде неуклюжее, неумное. А она что? А она что?
Дорого дал бы сейчас Митька, если кто-нибудь мог бы подсказать ему, как же поведет себя через пять-десять минут эта «хлипенькая», по выражению рыжеволосой Татьяны Павловны, девчонка.
А может, она отшатнется подальше от его глупо улыбающейся рожи, побелеет от гнева и прокричит, как вчера Клашка, хрипуче и протяжно: «Дур-рак!..» Что ж…
И у Митьки стало да душе еще более невесело, тревожно и отчего-то пусто. Нет, надо было поцеловать ее, да и дело с концом… А может… у Митьки застучало сердце часто-часто… а может, так и сделать сейчас вот… она подойдет градусник вынимать, нагнется… Обхватить ее за шею, да и…
Он, может быть, действительно так бы и поступил, да не успел еще продумать все до конца, когда Елена Степановна неслышно подошла к кровати, вынула градусник, села рядом на табурет и, улыбнувшись, произнесла:
– Ну?..
Митька глядел на нее таким взглядом, что улыбка ее от неожиданности разбилась, как недавно уроненный им градусник, на мелкие осколочки и исчезла. Она растерянно и смущенно взмахнула ресницами и снова произнесла, краснея до самых кончиков ушей:
– Ну что вы…
Митька рассмеялся:
– Да мало ли чего…
Но Елена Степановна вспомнила наконец о градуснике, посмотрела температуру. Смотрела она долго, будто впервые видела этот нехитрый медицинский прибор. Брови ее, аккуратненькие, чуть подкрашенные, не сдвинулись, как предполагал Митька. Они то поднимались, то опускались. Наконец она произнесла:
– Не понимаю… Температура нормальная.
– А может, он сломанный, этот градусник, – сказал Митька. – Вы сердце послушайте. – Он расстегнул рубашку, схватил руку Елены Степановны, положил на свою бугристую грудь.
Рука ее легла на Митькину грудь не сразу, ему пришлось преодолеть сопротивление, но все же легла.
Митька ощутил, что чуть-чуть вздрагивают пальцы Елены Степановны, и улыбнулся. «Ну вот и все, – подумал он, – готова. Сейчас можно и поцеловать…»
Подумать-то подумал, но осуществить свое намерение снова, в третий раз, не решился. Может быть, опять не успел, потому что Елена Степановна отдернула вдруг руку и сказала сердито:
– Послушайте… вы…
– Чего – я? Это ты послушай меня. Говорю – колет сердце. Или не будешь? Тогда я пойду.
Она закусила губу. Митька невольно сравнил ее губы с Иринкиными и подумал, что у Иринки красивее.
– Называйте меня на «вы», – тихо попросила Елена Степановна. Выдернула из кармана халата стетоскоп. Затем решительно и резко сказала: – Снимите рубашку.
Долго и тщательно она выслушивала Митьку, не глядя ему в глаза. Затем приказала:
– Повернитесь на живот… Дышите… Так, теперь не дышите…
Помяла пальцами кожу на лопатке, куда позавчера сделала укол, и встала:
– Одевайтесь.
Митьке ничего не оставалось, как подняться с койки.
"Вот как это, оказывается, кончилось, – думал он, одеваясь. – Теперь надо оправдываться. И сказать: «Извините, раньше убегал от вас, а теперь сам пришел…» Но все это теперь Митьке казалось тем более неумным, неуместным, слащавым. И она, конечно, не поверит, не откликнется на это. Но ведь есть, наверное, такие слова, которым бы она поверила, на которые откликнулась. Откликнулась бы, это Митька знает, чувствует… Вон пальцы-то подрагивали. И сейчас еще взглянуть боится…
Елена Степановна действительно стояла, отвернувшись, у окна, смотрела на улицу. Митька надел валенки, натянул пиджак, взялся за тужурку. Уйти так было неудобно, просто невозможно, а она молчала.
Митька потоптался у порога и спросил:
– Как он… Смирнов? Ничего доехал?
Она не ответила. Митька подождал-подождал и усмехнулся:
– Тогда прогоняйте, что ли.
– Уходите, – тихо сказала она.
И вдруг Митька, снова став самим собой, прямо, без всякого смущения, сказал:
– Слушай, Лена-Елена… Я ведь, надо понимать, не зря притопал сюда. Прокатимся на лыжах, а? Время еще раннее, больных нет. А вечером в кино сходим. Там, возле клуба, я афишку видел…
Она резко обернулась. Щеки ее, казалось, распухли, вздулись от внутреннего огня. («Эге-ге-ге! – чуть даже не присвистнул в эту секунду Митька. – Да ты, Лена-Елена, еще невиннее, чем я предполагал!»)
– Послушайте! – воскликнула она. И вдруг (этого Митька никак уж не ожидал) всхлипнула раз, другой и, опустив голову, зажав руками щеки, спросила у кого-то сквозь слезы: – Ой… Что же это происходит со мной?
И, согнувшись, как от боли, убежала в свой кабинет, захлопнула дверь.
Митька постоял-постоял, шагнул к этой двери. Он хотел уже приоткрыть ее, но услышал за дверью частое дыхание и понял, что девушка прижимает ее спиной.
«Отгородилась…» – усмехнулся он и, неслышно ступая, вышел из медпункта.
Со станции Митька вернулся в хорошем расположении духа. Лыжи он снял возле калитки, занес в сенцы, с грохотом бросил их в угол. Кое-как обмел заснеженные валенки, вошел в кухню.
– Здравствуй, мама! Чего пожрать бы…
Степанида возилась с квашней. Руки ее были чуть не по локоть в муке.
– Господи, где же ты пропадал чуть не до обеда? – проговорила она, вытирая их.
– Так… На свидание ездил. К одной образованной женщине.
Степанида вскинула брови. Спросила осторожно:
– Что это за женщина такая?
– Есть, есть одна тут, – небрежно сказал Митька, заглядывая в стоящую на шестке кастрюлю.
– Да погоди ты. Сейчас накормлю. Сейчас – Степанида откинула заслонку, взяла ухват. – Остыло уж, поди. На завтрак я лапшу варила.
Митька прошел к умывальнику, сполоснул руки.
– А тут председатель, сказывал отец, растереть тебя собирается…
– Ну! – ухмыльнулся Митька. – За что это?
– Да уж чего ты, сынок, все напоперек им делаешь?
– Кому это я напоперек? – Митька сел за стол, пододвинул к себе налитую чашку.
– Как же – кому!.. Чего его дразнить, Захара-то? Председатель все же… С трактора ссадить грозится ведь… Мало, говорит, всяких штучек выбрасывает, еще сегодня на работу не вышел. И ссадит. А чего хорошего?
– Ну да! – И Митька даже скривил губу. – Пусть поищет такого тракториста еще…
– Ох, Митенька…
– Да не охай ты, – рассердился Митька.
И Степанида притихла.
Митька хлебал теплую лапшу. И по мере того как убывало в чашке, настроение его снова улучшалось.
– Дай-ка там кислого молочка, что ли, еще, – весело сказал Митька.
Пока мать ложкой накладывала из большой эмалированной миски густой, как сметана, варенец, он вылез из-за стола, глянул в настенное зеркало, подергал себя за чуб. Подмигнул сам себе: «Вот так, уважаемая гражданка Шатрова. Подумаешь, дурак! Подумаешь, не видел еще таких! Всяких я видел! Митька не будет слюни распускать перед тобой. Митька не пропадет. Пускай эта докторша не пошла сегодня со мной на лыжах кататься. Придет время – бегом за мной кинется. Эта про Зинку ничего не знает. Да коль и узнает… Не все же такие разборчивые. Вот тогда-то похлопаешь глазами, в кровь искусаешь свои красивые губки…»
Но при воспоминании об Иринкиных губах опять сдвинул брови: черт, губы-то у нее в самом деле получше, посочнее, что ли…
– Пей, Митенька, – сказала Степанида и поставила на стол полную кружку варенца. И осторожно опять спросила: – А женщина эта кто такая?
– Ну, мать… – недовольно буркнул Митька, все еще стоя у зеркала. – Хорошая женщина.
– Кто же она? Где работает?
Митька не ответил. Степанида почувствовала, что ее вопросы не понравились сыну, проговорила обиженно:
– От матери-то чего таиться? Мать больше тебя прожила, кое в чем разбирается…
– Сам я как-нибудь разберусь, – сказал Митька сухо.
– В молодости все так думают… Да… женишься раз, а плачешь целый век…
– Слушай, мать… Отвяжись, ради Бога! Ни о какой женитьбе и мысли не держу пока.
Степанида сложила руки на груди, поджала губы.
Она чувствовала и знала – сын любил ее, и поэтому не понимала, отчего же он так бывает груб порой, почему его так раздражают иногда ее слова, ее забота и нежность…