В последний раз она прямо сказала:
– Давайте говорить о служебных делах.
С тех пор о служебных делах только и говорили.
Только о служебных. А надо бы не только…
Приехав когда-то в район из колхоза, Зина не знала, где приклонить голову. Ночью шла к бабке Марфе Кузьминой, надеясь, что на заезжем дворе никого из колхоза нет. Ее надежды оправдались.
– Ночуй, Зинушка, ночуй! – обрадовалась старуха. – Места много. Я хоть не одна, с Богом живу, а все равно тоскливо. По какому заделью приехала-то?
Зина ответила что-то неопределенное и легла спать. Утром, за чаем, Марфа уже говорила:
– И-и, доченька, живи-ка у меня тут… Знаю, знаю уж, эка беда ведь приключилась…
– Что вы знаете? – вскочила Зина.
– Да что уж от старухи скроется… Эвон живот! И во сне ты плакала все, то на Митьку, то на отца жалилась. А я ведь не сплю ночами-то…
– Ну и плакала! – воскликнула Зина в отчаянии. – А живота еще нет…
– Да ты сядь, сядь, касатушка, – угодливо засуетилась старуха, усадила Зину. – Вот так. Я разве одобряю твоего отца? От него чего ждать! Притвор-то эдак и не приладил к бане, и богохульник он. Но говорил Господь Моисею: «Выведи злословившего из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями…» И побьет, доченька. Этому верить надо. Почто вон наказал тебя Господь? Душа человеческая – храм Божий, и надо держать его в чистоте, не загрязнять… А ты вот… Ну, да ничего, с Божьей помощью и очистимся. Живи у меня, сердешная…
– Не собираюсь я у вас жить, – снова встала Зина. – На постой к кому-нибудь попрошусь, на работу буду устраиваться.
Марфа поглядела на нее жалостливо, покачала головой:
– Ну, ин ладно. А будет худо – приходи.
Зина нашла к вечеру квартиру, а на следующий день устроилась на работу корректором районной газеты.
И все вроде пошло у нее на лад.
Но через некоторое время хозяева квартиры, увидев, что она беременна, предложили ей съехать.
Много дней потратила Зина, чтобы найти жилье. Но теперь – тщетно.
Обегав весь поселок, она в отчаянии пришла к редактору, рассказала все чистосердечно ему о своем положении.
До Смирнова газетой руководил некто Иван Леонтьевич Петькин, человек грузный, вялый, наказанный, как говорили, жизнью. Когда-то он занимал большие посты в области, но постепенно съезжал все ниже и ниже.
– Так что же, Никулина… Я бы, собственно, рад, – сказал ей Петькин. – Но знаете, как сейчас с квартирами. У меня вон даже два литсотрудника без квартир по второму году живут. А это все-таки творческие работники… Да.
Тогда Зина пошла к Марфе Кузьминой.
– А давно бы так, касатушка моя! – все с той же старушечьей жалостью проговорила Марфа. – Хочешь – у меня живи, хочешь – я поговорю тут с одними людьми.
– Лучше поговорите, сюда из колхоза ездят.
– Только ить… предупреждаю уж, коль ты этакая, – богомольные они.
– Все равно… попросите только, чтоб пустили, – махнула Зина устало рукой.
– И верно, и правильно. Я сейчас же, – заторопилась старуха. – Веры они не нашей, не баптистской, но все равно хорошие люди.
«Хорошими людьми» оказались две старухи, такие же дряхлые, как сама Марфа. Их звали Евдокия и Гликерия.
Зину они встретили радушно, засуетились, забегали по небольшой избенке, как две юркие мыши, натащили из сеней, из подпола и еще откуда-то молока, варенья, каких-то коржиков, согрели чай, все приговаривая:
– Вот послал нам Господь наш душу отзывчивую. Ничего, доченька, мы тебе будем, вдвоем-то, роднее матери. От бремени освободишься, это ничего. Новая душа Божья народится – вот и праздничек для нас. За квартирку-то ничего и не надо нам. Да и зачем нам! Разве когда полушалок к празднику купишь али матерьяльцу на платье кому. А нет – ин ладно. Поблагодаришь когда – и того хватит. Молча о нас добром помянешь – и то награда…
До рождения ребенка Зина жила более или менее спокойно. Правда, старухи надоедали ей бесконечными разговорами о Христе, об освобождении души от власти тела с помощью постов, но Зина не обращала на это внимания. Только, кажется, однажды сказала:
– Что же вы все о постах толкуете, о воздержании, а сами по шесть раз в день за стол садитесь?
– Так, доченька, наше дело старушечье… А тебе вот надо еще суметь возненавидеть свое тело, аки темницу души. Такова первая заповедь христиан духовных.
– Не пойму я вас, – промолчав, сказала Зина. – Бабушка Марфа говорила: душа человеческая – храм Божий, надо держать его в чистоте…
Старушки обиженно поджали губы. Евдокия проговорила:
– Каждый человек может стать достойным сосудом для воплощения божия. Марфа – баптистка, а они, баптисты, хоть и говорят об этом, да не усердно об этом заботятся. Только мы, христиане духовные, люди Божьи…
– Да и мы, сестрица, много отошли от наших прежних заповедей, – возразила ей Гликерия. – Раньше у нас говорили: «Неженатые, не женитесь, женаты, разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц, вы, жены и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь». А теперь… Христос Григорий…
– Какой Григорий?! – невольно воскликнула Зина. – Христа Иисусом же называют!
Гликерия улыбнулась, открыв беззубый рот, пояснила:
– По нашей вере Бог может воплотиться в любом человеке. И в тебе может, коль заслужишь. Брат Григорий вот давно удостоился. А кто удостоился, того мы зовем христосом… Так о чем я? Ага, Христос Григорий, говорю, новые обряды ввел, не слыханные ранее.
– Ты не трогай Григория, святой он, – повысила голос Евдокия.
– А чего «не трогай»… Где видно, чтоб у духовных христиан детей макали в поганую купель! Еще бы гриву отрастил, как православный жеребец! Так и до икон дойдем.
– Гликерия! Поразит Господь! – грозно предупредила Евдокия.
– Да что, я так… – сразу остыла Гликерия.
– То-то же… Христос Григорий знает, видано или не видано. В нем Бог. Говорит, надо теперь детей крестить – значит, надо.
– Да я что, разве я перечу? Я только говорю. Или вот большие радения. Где это видано, чтоб свальный грех…
– Гликерия! – опять дребезжала Евдокия.
– Да я что? Я только говорю, что раньше была заповедь: вы, мужеск пол…
Так и жила Зина, слушая ежедневно бесконечные споры о заповедях духовных христиан, которые теперь нарушаются, о каком-то неведомом ей Христе Григории… И ей даже любопытно было взглянуть на него.
Однажды ее желание исполнилось.
Под вечер открылась дверь, и через порог шагнул высокий, еще не старый, красивый мужчина. Одет он был в простой пиджак из недорогого шевиота, уже выгоревший на солнце, брюки пыльные, порядком стоптанные сапоги.
Обе старухи моментально повалились на колени.
– Кланяйся, кланяйся, – шептала Зине Евдокия. – Это он, наш Христос Григорий.
Кланяться Зина не стала. Стояла у стола и молча глядела на Христа. Мужчина тоже поглядел на нее, усмехнулся.
– Ничего. Бог наказал раз легонько, а вдругорядь – вдогонку… – сказал он, поговорил о чем-то со старухами и вышел.
– Ох, Зинаида! Ох и гордыня в тебе… Гляди, как бы не нажить беды, – зашептали с двух боков старухи.
А Евдокия сунула замусоленную тетрадь в руку:
– Молитва тут, – заучила бы да прошептала трижды семь, ложася в постель. Его, Григория-то, слова всегда сбываются. А ты ведь с дитей в утробе, рожать скоро…
Молитву учить Зина не стала, однако, когда подошло время, в больницу легла с каким-то неясным, тревожным чувством.
Но роды прошли хорошо, ребенок родился здоровый. А потом и вовсе стало ей не до старух с их причитаниями – днями и ночами она возилась с сыном. Зина недосыпала теперь, очень уставала, но, когда чувствовала, как торопливо посасывает мальчик горячим ртом ее грудь, тихонько улыбалась и была почти довольна своей судьбой.
Когда кончился декретный отпуск, она хотела устроить ребенка в ясли.
– Еще чего?! – закричали в один голос старухи, замахали руками. – Тама-ка сквозняки, поди, да от одних пеленок воздух кислый. На десятерых, поди, али поболе одна нянька. А нас двое на одного… Дитё малое, беспомощное, – шутка ли, в чужие руки… Да и денег, поди, дерут за ясли…
С деньгами у Зины было плоховато, зарплаты не хватало. В последние месяцы она потратилась на пеленки, распашонки, погремушки. Да и старухи хотя и не брали за квартиру, но в каждое воскресенье просили на «гостинец Христов».
Зина не вникала в смысл этих слов, не интересовалась, что это за «гостинец». И тетрадку с молитвой, сунутую ей в руку когда-то Евдокией, ни разу не открывала. Тетрадка валялась на столике, который стоял возле ее кровати.
Шли недели и месяцы, но Зина теперь времени почти не замечала. Даже в бессонные ночи, когда мальчик капризничал, Зина, укачивая его, с затаенной радостью думала, что, когда сын подрастет, они уедут куда-нибудь далеко-далеко от этих мест, заживут какой-то другой, невиданно красивой жизнью.
Но вскоре все ее мечты рухнули. Придя однажды с работы, она еще на улице услышала детский плач. Стремительно ворвалась в избу, взяла у Гликерии сына:
– Что с ним? Что?
– А ничего… Должно, щетинка колет. Следочки дегтем помазать бы…
Мальчик часто-часто дышал, метался в жару. Зина со всех ног кинулась в больницу.
Там ей сделали выговор – зачем по морозу ребенка несла в больницу, надо было врача вызвать на дом! Но тут же и успокоили: у мальчика ничего страшного, небольшая простуда. Сделали укол, дали лекарство, велели поить через каждые три часа. К утру температура должна снизиться. А к обеду обещали прислать домой врача.
Но лекарство не помогло, к утру мальчику стало хуже.
– Э-э, милая, что твои доктора! – все утро скрипели то Евдокия, то Гликерия. – Тело у каждого свое, а душа человечья Богу принадлежит. А ты вот с Христом Григорием-то как? А он ведь предупреждал. Вот и разгневался Господь. И наказал…
– Да где же доктор, где доктор? – металась Зина от окна к окну.
Прошел обед, наступил вечер, – доктора не было.
– И не придет, – заявила Гликерия. – Кто ему позволит нашу святую обитель осквернять…
– Это что… что вы говорите? – догадываясь о чем-то, в ужасе проговорила Зина.
– А то и говорим, – заявила Гликерия. – Приходила докторша, да мы прогнали.
– Да вы… вы что?! – не помня себя, закричала Зина.
Тогда Евдокия, пожевав сперва беззвучно впалым ртом, сказала:
– А ты не кричи-ка… Ты носила дитё к докторам, а оно что? Вылечим твоего сына, не убивайся. От Бога все. Он наказывает, он и исцеляет. Помолилась бы вот лучше. Гликерия, сбегай, поклонись христу Григорию. Попроси: смилуйся, мол…
Старушонка проворно исчезла. Через некоторое время вернулась и, пятясь задом от дверей, беспрерывно кланялась. Через порог не спеша перешагнул Христос Григорий.
Евдокия упала на колени с возгласом: «Смилуйся, смилуйся…», – за платье потянула вниз и Зину. И обезумевшая от горя Зина тоже оказалась на коленях…
Христос снисходительно усмехнулся, так же не спеша разделся.
– Усердно ли читаешь молитвы, чувствуешь ли умом неокрепшим многовеликую суть животной книги? – спросил он у Зины.
– Читает, святой пророк наш…
– И чувствует… понимать начинает, – чуть ли не в один голос заявили старухи.
Григорий кивнул, по-прежнему не спеша подошел к кроватке, развернул мальчика. Зина рванулась было, но Евдокия удержала ее:
– Ты стой, стой на коленях смиренно… В одном этом спасение.
Христос склонился над мальчиком, что-то шепча. Вынул из кармана банку, взял щепоть какого-то порошка, обсыпал пеленки и завернул ребенка.
– Будет жить, – изрек он, берясь за шапку. – Душа его ангельская мучается, крещения просит. – Надел полушубок и добавил: – Так что, коли не окрестите, снова ударится в жар, и тогда уж…
Еще раз поглядев на Зину, Григорий ушел.
А к утру мальчику стало легче вдруг, жар заметно пошел на убыль. Перед восходом солнца он пососал немного грудь, уснул, задышал глубоко и ровно. На лбу ребенка выступили крупные капли испарины.
– Ну вот, ну вот! – зашептали старухи в уши Зины. И опять сунули ей в руки тетрадку. – Ты читай, ты проникайся… Мы ведь грех-то на душу взяли перед Христом нашим. Сними уж…
Зина невольно приняла тетрадь, машинально раскрыла. Неровным, но четким почерком начинался текст: «И будут помниться вечные слова тебе апостола славного: „Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником“. Будут помниться также другие слова апостола Луки…»
… И с этого вечера поплыло все перед глазами Зины, как у пьяной. Старухи мельтешили, что-то нашептывали, рассказывали – она со всем соглашалась. Соглашалась потому, что сын выздоровел, начал улыбаться, смешно водить ручонками и ножонками. Старухи советовали ей поститься – она постилась. Однажды намекнули, что хорошо бы чем-нибудь отблагодарить Христа Григория, – она, не раздумывая, отдала старухам ползарплаты.
Раза два заходил Григорий, приветливо кивал Зине, но о здоровье мальчика спрашивал почему-то у старух. Евдокия и Гликерия все кланялись, все кланялись, заверяли, что «оглашенная» Зинаида молчалива, боязлива, давно живет по законам Божьего братства, ибо давно ушла от родственников, сторонится всех мирских соблазнов и пакостей, – значит, будет сия сестра верности отменной, – и что пора бы допустить ее к радениям.
– Так что ж, давайте завтра. Соберем всех братьев и сестер…
И вот поздним вечером повела Зину Гликерия по закоулкам. Зашли в дом, стоящий на краю поселка. В большой комнате сидело человек двадцать. На них с Гликерией никто не обратил даже внимания.
Через некоторое время появился из боковых дверей Григорий.
– Христос! Христос!! – как по команде, завопили люди, повалились на колени, поползли к нему. – Благослови, благослови.
Но Христос никого благословлять не стал.
– Братья и сестры! – завопил он, как показалось Зине, испуганно. – Нет большей радости, когда в лоно Божье приходит новая обращенная душа. Помолимся же за нее Господу нашему, вознесем ему свои молитвы.
Люди выстроились в круг. Григорий молча схватил Зину за руку, поставил в центр и принялся громко читать молитву. Зина не слушала, она тревожно думала о сыне: как там он с Евдокией? А кругом меж тем творилось что-то невообразимое. Вместо яркого света в комнате сейчас стоял полумрак. Люди не то пели, не то причитали, покачиваясь в такт своим завываниям. Круг то сужался, то расширялся. От всего этого Зину мутило, ей казалось, что еще немного – и ее вырвет.
– … И говорит мудрейший из смертных: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице…» – возвысил голос Григорий, и вся толпа колыхнулась, пошла по кругу.
– Иди, иди и ты! – подтолкнула Зину Гликерия.
И Зина пошла. А голос Григория меж тем гремел:
– Вот четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи народ несильный, но летом заготовляют пищу свою; горные мыши – народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах… И вот как, братья и сестры, следует понимать слова сии…
Но как надо их понимать – Зина уже не слышала. Хоровод внезапно рассыпался, люди запрыгали то парами, то в одиночку, завопили кто во что горазд. Среди шума, визга, плача, стона можно было лишь разобрать отдельные выкрики: «Ой, Бог!», «Ой, благодать!», «Он, он, святой дух!!»
Какой-то крик вырвался невольно и из Зининой груди.
– Кричи, кричи громче, родимая, – зашамкали над ухом Гликерьины губы. – Он услышит и оборонит… И тебя, и сына. И не жалей себя! Христос Григорий смотрит. Волосы рви, лицо царапай, чтоб громче вопль исторгался…
Кругом действительно рвали волосы, царапали лица… Подчиняясь не голосу Гликерии, а чему-то другому, властному и непонятному, Зина потащила с себя платок…
.. А потом опять розовое личико сына, шмыгающие перед глазами старухи, напоминания о надобности крещения младенца, сообщения о скором причащении какой-то кровью Христовой.