– Как же ты его?
– Дык что… все это просто было. Вы его связали – да в амбар. Ночью подошел я – милиционер-то, который охранник был у дверей, спит, аж ноздри от свиста рвутся. Приволок я лопату из дому да ножовку прихватил. Подрылся под амбар, пилить потихоньку начал. Филька сообразил, что к чему. Только думал, что Демид это. «Пили, говорит, Демидушка, посильнее, милиционер храпом исходит. Коли проснется, я тут, у дверей, отвлеку его». Когда увидал, что это я, даже недовольный вроде стал: «А, это ты, Аниська… Не ждал».
Старик закашлялся от дыма Захаровой папиросы, однако сам чиркнул спичкой, разжег свою холодную трубку и продолжал:
– А потом-то что?.. Хотел я его там же, в амбаре… приколоть к полу. Да нет, думаю, пусть испытает, стерва… Выволок его на воздух. Он: «Ты руки мне развяжи». – «Успеется, говорю, топай быстрей к речке, к лодкам, спустишься вниз по Светлихе…» Согрелся чайник-то?
Захар молча налил ему новый стакан.
– Ну да… По дороге к речке почуял он неладное – все голову начал заворачивать: «Чего ты мне руки не развязываешь?» – «Не оборачивай, говорю, башку-то, не то лопатой вот снесу…» И поторапливаю его, потому что чудиться мне стало – крадется кто-то следом за нами…
– Кто же это крался? – спросил Большаков, когда старик замолчал.
– А жена его, Матрена, с дочкой. Спроси-ка сейчас у Натальи – она скажет, должно… если помнит. Должна бы помнить… Близко-то подходить побоялись, а закричать тоже нельзя. Я с Филькой на лодку, они – на другую. Плывут поодаль. Тут-то я их и разглядел. Ну, думаю, и черт с вами, глядите. Мне-то все равно… Переплыли, привел я Фильку на утес. А Матрена все за нами крадется по кустам, Наташка, слышно, хныкает… Да, привел, спрашиваю: «Узнаешь место? Тогда читай молитву…» Филипп-то, будто и правда для молитвы, на колени пал… Ну, это и хорошо – легче мне было камень ему на шею повесить. Вот так… Не помню уж, кто закричал благим матом – он ли, Филька, жена ли его в кустах… С того и тронулась она, Матрена-то, умом…
Старик выпил торопливо чай и, опять уставившись мимо Захара, принялся хрипеть холодной трубкой.
– Что же ты, дед, раньше обо всем этом молчал? – взволнованно воскликнул Захар.
– Ишь ты, какой горячий… – Анисим вынул изо рта трубку. – Да и зачем тебе знать было об том…
Большаков встал из-за стола, принялся ходить из угла в угол. Анисим сидел неподвижно, но краем глаза наблюдал за председателем.
– А то ишшо начали бы таскать меня: как дело было, да зачем, да почему… А у меня сердце и так всю жизнь кровью сочится. Зачем ковырять его?
Захар, дымя папиросой, стоял теперь у окна, глядел на улицу.
– Ну, хорошо, – обернулся он. – Ну, хорошо… А зачем ты сейчас-то мне… об Фильке?
Старик, помаргивая, ответил ровно и спокойно:
– А затем… Устинка-то Морозов, может, таким же вот Филькой где-нибудь был.
– Что-о? Ты соображаешь, об чем говоришь?
Однако на этот удивленный возглас старик только пожал плечами.
– Дык об чем блазнится… Да и тебе… И Филимону вон. Чего уж глаза-то вываливаешь? Только вас-то он обводит, а передо мной корчится, как на огне…
– Так чего же ты, Анисим, чего ж ты мне раньше никогда не говорил, что он… корчится? – снова спросил Захар Большаков.
– А ты спрашивал?
– Да как у тебя спросишь, коли ты всю жизнь как… кочан капустный! Попробуй раздень его до кочерыжки! Не разрубать же тебя, как кочан…
Старик еще пососал маленько свою трубку и, постанывая, вылез из-за стола, заковылял к порогу. Там поставил костыль к стенке, выбил на ладонь из трубки пепел, высыпал его в таз, подставленный под умывальник, и начал одеваться.
Замотав шею шарфом, вздохнул и проговорил:
– Это верно ты все, Захарыч… Сейчас ты ить сказал: человечины – это сложные штуковины. Вот и я… Что за штуковина такая прожила на свете? Зачем? Для чего? Мне и самому неведомо. Жил, небо коптил…
Анисим натянул полушубок, застегнулся.
– А токмо я и того не сказал бы тебе сейчас, кабы не догорел бы пепел вот, – указал старик на таз, в котором плавали выбитые из трубки хлопья… – Да кабы не Иринка. Ведь я что, Захарушка, пришел? Чую – одна скоро она останется. Плачет, вишь, она… Молодо-зелено. Так я попросить тебя пришел, чтоб ты ей, коль не за отца… Ну ладно, ладно, ты не говори ничего, – торопливо попросил Шатров, видя, что Захар собирается что то сказать. – Зачем слова-то? Не надо…
Он плотно насадил шапку почти на самые глаза, взял костыль, прежним голосом продолжал:
– Да, и того не сказал бы… И не пришел бы к тебе сюда, кабы тогда, в далекий голодный год, два пуда муки не дал нам, не поддержал. Ты забыл уж, может, а я помню. Добро человеческое – оно вечно помнится. Вот и говорю – гляди за Устином. Коня он загнал, вишь ты. А с чего?
– Ну, с чего? – переспросил Захар.
– А я почем знаю! – чуть повысил голос старик. Но тут же добавил потише: – С того, может, что прижигает ему невмоготу уж, коробится, как на угольях… За женой его, этой старой ведьмой, гляди.
– Вроде глядим…
– Ой ли… Туда ли?
Анисим постоял в задумчивости, положил обе руки на костыль. Потом еще раз вздохнул:
– А может, я не туда. Ну да чего теперь? Туда, не туда – отглядел свое… А все блазнится – компания у них одна. Устинка, жена его, этот Илюшка-недоносок. Да и наше дурачье – Антипка, Овчинников Андрон, Фролка… Вот тоже Фролка-то, штуковина с хреновиной. Знавал я его, как же… Вместе по девкам шастали… А вот завернулся с чего-то, как я, в эти… как ты сказал?., в капустные листья…
– Послушай, Анисим Семеныч… – шагнул было к нему Захар.
Но старик торопливо взялся за дверную ручку.
– Нет уж, Захарушка, ты ни об чем не расспрашивай меня, – сказал Анисим. – Что знал, тебе сам сказал. За всю жизнь я, может, так подробно ни с кем не беседовал, как с тобой вот да с Петькой-редактором недавно. И то потому, что шибко уж тяжело на душе. Люди, если разобраться, всю жизнь добра мне желали, и много его сделали. Это я сейчас только понял. Вот и говорю, зачало давить на душе. Вот и, думаю, облегчусь перед смертью… Уж как могу.
– Да что ты, в самом деле, умирать засобирался раньше времени? – не вытерпел Захар.
Но старик на это только махнул рукой:
– Так ты помни, об чем рассказал я…
И ушел.
Захар долго глядел на захлопнувшуюся за Анисимом дверь, сел на табурет тут же, возле порога, пытаясь хоть немного разобраться, что тут к чему.
Наскоро прибрав со стола и не переставая думать о разговоре с Шатровым, оделся, пошел к амбарам. Еще вчера вечером он хотел глянуть, как там готовят яровые семена, да не успел.
Проходя мимо усадьбы Натальи Лукиной, он замедлил шаги. А потом решительно повернул к невысокому крылечку.
Наталья встретила его каким-то испуганно-отсутствующим взглядом, прижавшись в кухонном углу.
– Здравствуй, Наталья… Да ты чего это?
– А-а, ты, Захарыч, – произнесла она, суетливо схватила стул. – Напугалась я чего-то. В сенях ты сильно стучал… Садись.
Наталья в самом деле была мертвенно-бледной. Но постепенно лицо ее отходило, на нем проступали медленно розоватые пятна. Чувствуя, видимо, это, Наталья отвернулась.
«Странно, однако…» – подумал Захар, присаживаясь. Вслух же спросил:
– Чего тебе в собственном дому пугаться?
– Ох, Захар… – промолвила она, не оборачиваясь. – Многого я боюсь… С тех пор как… Анисим Шатров…
Большаков даже не удивился, что Наталья назвала это имя. Вероятно, потому, что сам хотел сейчас говорить об Анисиме.
Однако Наталья замолчала. Захар подождал-подождал и спросил:
– Значит, это верно, что Анисим… отца твоего, Филиппа Меньшикова…
Покачнувшись, Наталья начала тихонько оседать. Она упала бы, но Захар сорвался со стула, подхватил ее.
– Наталья… Слушай, Наталья… – затормошил ее Большаков. – Да чего ты…
И тогда она, обмякшая, уронила ему на плечо голову, заплакала навзрыд.
– Вот с того дня, как Анисим… я и боюсь всего, Захарыч… – еле выговорила она сквозь слезы. – Я ведь давно хотела обо всем поговорить с тобой… А в первую голову об Устине Морозове, да не решалась все…
Захар не удивился теперь и при имени Устина Морозова. Ему почему-то казалось, что так все и должно было случиться…
– Ты успокойся… Успокойся, Наталья, – погладил он ее плечо. – Садись вот. Ну-ка, расскажи… проУстина…
– Я сейчас, я сейчас… – по-детски всхлипнула Наталья. – Может, чайку попьешь?
– Пил уже только что, с Анисимом.
Наталья присела к столу, поправила выбившиеся из-под платка волосы, концом этого же платка вытерла мокрые глаза. Захар сел с другого краю.
Лукина еще тяжело дышала. Большаков терпеливо ждал, пока она успокоится.
– Ну вот, – промолвила наконец женщина. – Мать, значит, помешалась тогда умом… помнишь же. Потом померла. А я ничего, отошла. Солнышко мне заулыбалось… А тут вскоре приезжий, Устин Морозов, чувствую, как коршун, меня высматривать начал…
… Долог был рассказ Натальи. Но Большаков ни разу не перебил ее. Он слушал, хмурясь все больше и больше, да иногда начинал нервно постукивать костяшками пальцев по столу. Стук этот почему-то пугал Наталью, она сбивалась. Захар убирал руку со стола.
– … И вот, Захар, все казалось мне – живой еще дядюшка мой Демид, отцов младший брат, и Морозов знает, где он… – заканчивала Наталья. – И не напрасно, однако, казалось… Вчера пришло письмо… вот оно, почитай…
Наталья прошла к этажерке, вынула из черной палехской шкатулки конверт, протянула его Большакову. Но в это время в сенях затопал кто-то, рванул дверь. В избу ворвался Филимон Колесников, закричал:
– Захар! Беда!! А я по всей деревне тебя ищу…
– Какая беда?! – обомлел Большаков, вскакивая. В мозгу заметалось: «Пожар где-нибудь приключился? Не сено ли сгорело? Коровы за ночь попадали?» – Какая… Что там случилось?
– Игнатий Круглов, ручьевский бригадир, звонил. Там у них, у этих богомолов Уваровых…
– Да что у богомолов? Говори толком…
– Толком я и сам не знаю. Уваровы эти, говорит Круглов, врача Краснову собаками затравили.
– Краснову?! Как собаками?
Но дожидаться ответа не стал. Сунув машинально письмо в карман, председатель выскочил на улицу и побежал в контору, к телефону. Колесников – за ним.
Через пять минут он знал уже все, что произошло в бригаде у Круглова. Глава уваровского рода, старик Евдоким, ночью заставил жену одного из своих сыновей, того самого Исидора, что недавно разорвал в военкомате документы, стать голыми коленками в снег и всю ночь замаливать какие-то грехи. Рано утром колхозники заметили в ограде уваровского дома полузамерзшую женщину. Не обращая внимания на двух огромных псов, рвавшихся с цепей, они подняли уже бесчувственную жену Исидора, Анну, внесли в дом и погнали машину в станционный поселок, за врачом. Елену Степановну привезли в колхоз еще до солнцевосхода. Возле калитки ее встретил сам Евдоким, затряс костылем:
– Куда? Не погань подворья, не позволю! Сами, коли что, выходим, святой молитвой…
– Пустите же! – воскликнула Елена Степановна, оттолкнула старика, вбежала в калитку.
Двери в дом оказались запертыми. Стоя на высоком крыльце, Елена Степановна колотила в дверь кулаками.
А старик Уваров тем временем не спеша запер калитку, не торопясь проковылял в глубь двора и спустил с цепей обеих собак. Свирепые псы, каждый чуть не с годовалого теленка, сволокли Елену Степановну с крыльца, повалили в снег…
Когда толпившиеся на улице колхозники вбежали во двор и палками разогнали собак, окровавленная девушка была уже без сознания.
Игнат Круглов сообщил обо всем в район. Оттуда выехали «скорая помощь» и милиция…
– Ну-ка, кто там… – кончив говорить по телефону, крикнул Захар в бухгалтерию. – Сбегайте в гараж, пусть мой «газик» сюда подгонят…
И молча принялся шагать по кабинету, не находя себе места.
– Из района-то успеют ли пробиться? – проговорил подошедший Корнеев. – Мести зачинает.
– Да? – Захар поглядел в окно. По улицам уже ползали, извиваясь, как живые, длинные снежные струи. Когда бежал в контору, он как-то не заметил их. – Верно, черт! Гляди, Борис Дементьевич, чтоб все в порядке тут…
– Как же не глядеть… Все проверил сейчас. Фрола Курганова нет только на месте. В Озерки, что ли, до свету уехал…
– Как уехал? Зачем? Ты, что ли, отпустил?
– У меня он не спрашивался. Я думал, у тебя…
За окном зашумела машина.
– Ну ладно, там разберемся, – Председатель заторопился на улицу.
– Захар, возьми. Непогодь все-таки. – Филимон Колесников сорвал со стены тяжелый тулуп.
– Ага, давай… Ну, поехал… Да, – обернулся Захар у самого порога, – с Морозовых глаз мне не спускайте, с обоих. Приеду – тоже разберемся…
…"Газик" рванулся, стремительно выкатился за деревню.
Здесь, оказывается, свистела уже почти настоящая метель. Дорогу еще не перемело, но встречь неслись упругие белые ленты поземки, грозя разрезать машину на несколько частей. Потом «газик» нырнул в лес, стало потише.
Захар, глядя вперед, на качающиеся под ветром деревья, думал об Устине Морозове. «Если правда все то, о чем рассказала Наталья, то что же это за птица? И ведь Анисим, собственно, о том же… А мы со Смирновым недавно: „Не иеговист ли он, не пятидесятник?“ Какой, к черту… А впрочем, в этих сектах кого только нет! Может, в самую десятку угадал редактор?»
«Газик» снова выскочил на открытое поле. Ветер гнал снежную пыль теперь по всей ширине дорожного полотна, и оно дымилось, дымилось, словно собираясь вспыхнуть настоящим огнем.
Брезентовый верх «газика» продувало насквозь, и Захар продрог.
Он попросил шофера остановиться, взял с заднего сиденья тулуп, натянул его. Снова поехали. И только тут Захар вспомнил о письме, которое дала Наталья.
В письме было всего три фразы: «Здравствуй, племянница. Каково поживаешь? Приезжай в эту среду на базар».
Ни подписи, ни даты – ничего.
«Так вон отчего Наталья… напуганная такая! – только сейчас встрепенулся Захар. – Там, в деревне, как то смялись ее последние слова из-за прихода Филимона, оглушил он своим криком: „Беда!“ Но ведь это… это же делать что-то надо немедля!..»
А «газик» меж тем снова юркнул в лес. Сразу стало темнее. Но Захар все-таки разглядел штамп на конверте. Письмо было послано из Озерков два дня назад.
Лесной полусумрак, глухой шум деревьев успокоили немного Захара. «В среду на базар, – подумал он. – Ладно, сегодня воскресенье только. Вернусь – обдумаем. Секретарю райкома, Григорьеву, позвонить, видно, надо…»
Снова поредел лес, а вскоре замаячили впереди крайние домишки Ручьевки, «Газик» стал у бригадной конторы. С крыльца закричали:
– У Игната Прохоровича в квартире она лежит! А Уварова в своем дому… – Видимо, Круглов предусмотрительно поставил тут дежурить человека.
… Елена Степановна лежала на кровати, перемотанная чистыми тряпками. Только голова была забинтована настоящими, больничными бинтами. Она лежала безмолвно и, кажется, даже не дышала. Вокруг нее хлопотали женщины, прикладывая к телу какие-то примочки. Тут же находился сам Игнат Круглов.
– Ну?! – спросил Большаков.
– Ничего… Кровь остановили, – сказал Круглов. – Скоро должны уж врачи подъехать.
– Сильно ее?
– Порядочно. У Евдокима не собаки – волки. Айда пока к ним! Анна все спрашивает почто-то, приехал ли ты…
– Пойдем.
По дороге к Уваровым Игнат Круглов проговорил негромко и виновато:
– Не стонет Краснова, не мечется. Плачет только… молча. Лицо ведь попортили псы ей… рубцы, должно, будут…
Анна Уварова, в отличие от Красновой, металась в жару на кровати, стонала, хватала воздух пересохшими губами. Вокруг нее тоже хлопотали приставленные Кругловым женщины. Ни самого Евдокима, ни Исидора в доме не было. Оказывается, Круглов велел отвести их на всякий случай в контору, под присмотр троих мужиков. И псов тоже распорядился убрать. Увидев председателя, Анна приподнялась на постели.
– Ты это, Захар? – спросила она. – Ну вот, ну вот… Не могу я больше, мочи нет. На… – И она сняла с шеи длинный ключ от внутреннего замка, протянула Большакову. – Тебе хотела передать в собственные руки. Чтоб надежнее… – И она снова упала на кровать.