Однако отдыхать опять не пришлось. Со стороны Городницы уже двигалась немецкая пехота. Надо уносить ноги, искать убежище на севере, в Пинских болотах.
Чтобы сохранить отряды, необходимо увеличить темпы. Но это невозможно физически. Голод, цинга, дизентерия, раны, нарывы обескровили, обессилили людей. Многие не в состоянии преодолеть сонливость. Пустяковая рана ведет к смерти. Не раз я видел Марусю, склонившуюся над бойцом: "Нельзя так, братишка, вставай, ну, обопрись на меня".
На командирском совещании с согласия Новикова решаем ликвидировать обоз. Но много ли мяса на костях у одров?
И ни одного дня - без боя. Особенно достается разведчикам. Петренко уже не читает нотации Гартману, и Петя уже не похож на лихого, беззаботного мальчишку.
Политработники, командиры, получив ранение, не идут к доктору Калинину. Контуженный Курепин - правая рука Сытника. Боженко с простреленным плечом прикрывал отход группы бойцов, наскочившей на засаду.
Чувство нарастающей опасности сплотило отряды. Особенно начальствующий состав.
Но случались и неприятные эпизоды.
У Маруси хранился последний НЗ для раненых - полведра меда. В один прекрасный день, когда дождь лил как из ведра, Маруся уснула на привале. Проснулась - меда нет.
Вскоре обнаружили вора. Это был капельмейстер стрелкового полка. Я отказался с ним разговаривать. Новиков тоже не пожелал слушать слезливые объяснения - пусть решают раненые. Были разные предложения. Одни советовали расстрелять, другие - избить. В конечном счете все сошлись на одном: просить командование лишить капельмейстера звания.
Так и поступили. Опозорившемуся музыканту пришлось публично вывинтить из петлиц "кубики" и маленькую золотую лиру...
А идти становилось все труднее и труднее. Перед нами простиралось заросшее хвощом и камышом непроходимое болото.
Был объявлен привал. Но я не представлял себе, когда и как он кончится. В ногах у меня лежала темная от воды, с налипшей тиной палка в рост человека. Ею Сытник мерил болото, к которому мы прижаты.
Появился Петренко с древним, едва передвигающим ноги стариком.
- Товарищ бригадный комиссар, знакомьтесь с папашей. В ту войну был ратником второго разряда и теперь родине послужить хочет.
Старик зарос. Седые волосы, выбиваясь из-под картуза, переходят в бороду. Глаза прячутся под густыми бровями.
- Какой из меня солдат? Стар. Вся жизнь в лесах и болотах прошла.
- Работал в лесничестве, - поясняет Петренко. - Должен знать тут все тропинки.
Не однажды выручали нас вот такие деды. Не поможет ли и этот? Неужели нет какого-нибудь пути через болота?
- Пути-дороги нет. Это я как перед иконой говорю, - неторопливо рассуждает старик. - Но случай був.
- Какой случай? - не терпится мне. Немцы могут появиться вот-вот.
- А такой, - дед наклонил голову набок. - В тридцать шестом роци двое прошли. Поручательство дать не можу. Желаете, пойдем. Я свое так и так отжил...
Старик поднял палку, которая валялась у меня в ногах. Травой вытер с нее тину.
Сборы были недолги. Раненых положили на волокуши и тронулись.
С арьергардной ротой Карапетяна остался и Боженко. Сам попросился. У роты две пушки. Третья - в голове, вместе со стариком.
Как он находит дорогу, как выбирает кочки, непостижимо. Непроходимое по всем признакам болото мы преодолели легче, чем иные проходимые.
Чем отблагодарить деда за все, что он для нас сделал? Заикнулись о деньгах, но старик замахал руками.
Освободившись от преследователей, мы углубились в лесную глушь.
На командирском совещании встал вопрос: что делать дальше? Басаргин считал, что нужно отказаться от мысли о соединении с Красной Армией.
- Передохнем немного, наберемся сил и будем воевать как партизанский отряд.
В этом были свои резоны.
Однако не верилось, что фронт далеко,- ведь Киев в наших руках. Надо предпринять новые попытки связаться с войсками. Так считали мы с Новиковым, и большинство командиров склонялось на нашу сторону.
Сошлись на том, что отправим разведчиков в Белокоровичи, до которых оставалось менее двадцати километров. Когда они вернутся, окончательно решим судьбу отрядов.
Разведчиков ждали к вечеру. Но миновала ночь, они не появились. Больше всех нервничал Петренко.
- Не иначе, Петька что-нибудь затеял... Около двенадцати прозвучало "Станови-и-и-сь!". Вдруг все насторожились. До слуха донесся конский топот. Мы отвыкли от лошадей. Последняя, которая запрягалась в повозку Новикова, была убита перед маршем через болота. Полковника с гноившейся раной тащили на волокуше.
Из-за поворота на оседланной лошади выскочил сержант Андреев. Он что-то кричал, размахивал руками. Спрыгнул, достал кисет.
- Махорка, братцы. Советская. Налетай, закуривай... Советская махорка, гладкий конь под седлом, сияющая физиономия - все это совершенно необычно для нас.
- Может быть, все-таки доложите, товарищ сержант? - строго спрашивает Петренко.
- Конечно, доложу, а как же... Да чего тут докладывать? Наши.
- Где наши?
- В Белокоровичах. Пограничники. Все чистые, красивые, ни одного с бородой. Нас задержали. Говорят: на бандитов похожи.
- Где воентехник?
- Сейчас приедет. На машине. С пограничным начальником.
Вокруг счастливцев, которые успели закурить, толпа. Каждую цигарку тянет целый взвод.
Подъезжает полуторка. Из кабины выходит майор в зеленой фуражке. Отутюжена гимнастерка, блестят сапоги, скрипят ремни. Рядом с ним выпрыгнувший из кузова оборванец Гартман. У Пети мальчишески азартно сверкают глаза...
Как сквозь туман, проходят передо мной роты. Истрепанные гимнастерки, рваные комбинезоны, обгоревшие шинели, немецкие кителя без правого рукава. Кто с трехлинейкой, кто с автоматом, кто с парабеллумом. Многие опираются на палки и самодельные костыли. Артиллеристы тянут на .лямках, подталкивают за станины пушки.
Отряд совершает последний марш. Марш на соединение и Красной Армией'.
Два стареньких, отживших свой век паровозика, надрываясь, тянут состав. Усыпляя, стучат на стыках вагоны.
Через Чернигов идем на Киев. Короткие остановки. Старшины забирают продукты. И снова гудят паровозики.
В Нежине из-за воздушной тревоги нас задержали часа на два. Но мы не знали, что в это время в городе находился Рябышев со штабом корпуса.
В Дарнице эшелон разгружается. Мне и Сытнику приказано немедленно явиться в Бровары: одному - в Военный совет, другому - в штаб фронта.
...Адъютант предупредительно открывает дверь. Навстречу поднимаются командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос и член Военного совета Хрущев. Крепко, долго жмут руку.
Подхожу к большому столу, на котором разложены листы топографической карты, начинаю официальный доклад.
Кирпонос движением руки останавливает меня.
- Садитесь, - показывает на кресло Никита Сергеевич. - Не торопясь докладывайте, с подробностями, с деталями. Побольше о людях.
Командующий усаживается по одну сторону стола, Хрущев по другую, напротив меня. Приготовились слушать.
Тогда все еще было свежо в памяти, и я старался ничего не пропустить. Это был не доклад, а беседа. Кирпонос и Хрущев задавали множество вопросов. Никита Сергеевич интересовался не только отрядными делами, но и жизнью крестьян на оккупированной земле.
Звонил телефон. Кирпонос односложно отвечал, опускал трубку на зеленый ящик и кивал мне - продолжайте. Перед Хрущевым лежал раскрытый блокнот, Никита Сергеевич время от времени делал записи.
В кабинет вошел адъютант, опустил широкие маскировочные шторы, зажег настольную лампу.