…Сегодня, когда во взрослую жизнь идёт поколение, которое попросту не помнит бытовых подробностей конца 80-х годов, ругать экономические реформы Гайдара стало легко. Я был кандидатом в члены Политбюро, руководителем огромной Москвы и прекрасно помню и знаю, в каком отчаянном положении находилась страна в недавнем прошлом, о котором так любят рассуждать коммунисты.
Да, все предприятия работали, но что толку?
В магазинах, даже московских, было хоть шаром покати. Сахар, табак и другие необходимые продукты покупали по талонам. Страна быстро-быстро проедала гуманитарную помощь, которую нам предоставили страны Запада, напомню, на сотни миллионов долларов! Скрытая инфляция была гораздо мощнее нынешней — открытой.
Мы в Политбюро всерьёз обсуждали вопрос о возможности вскрыть военные склады и пустить на рынок «стратегический военный запас» — крупы, мясные консервы и так далее. И вряд ли можно забыть ещё одну картину того времени — очереди, очереди, очереди… За всем.
Переход к свободной торговле и отпуску цен разом наполнил товарный рынок. Но эта экономическая программа требовала консолидированных усилий всего общества, всех слоёв населения, всех политических движений! Именно так произошло в восточноевропейских странах. Именно так произошло в огромном Китае, потому что там реформы проводили по решению компартии и никто, ни один человек, не мог её ослушаться.
… В нашем случае все было иначе. Никакой гайдаровский закон не мог пройти через Верховный Совет, ни одна болезненная для населения реформа не обходилась без жесточайшей политической обструкции. Вместо общих усилий и терпения мы встретили глухое недовольство, а потом и очень жёсткое сопротивление. Вот такова была цена политической свободы, которая вовсе не означала автоматически свободную в полном смысле экономику. Напротив, экономическая свобода и политическая очень часто приходили в противоречие друг с другом.
Разогнать Верховный Совет, который тогда остро мешал реформам, в 91-м или 92-м году, сразу после серьёзнейших политических потрясений, распада Союза, было невозможно. Правительство реформаторов не могло работать вместе с коммунистическим парламентом. И я вынужден был проститься с правительством Гайдара.
Гайдар передал реформы в руки Черномырдину.
Началась совсем другая эпоха — медленного, осторожного, достаточно противоречивого реформирования экономики. Тем не менее итоги этой эпохи нельзя однозначно определять как топтание на месте. Заработали банковская и кредитная системы, началась приватизация, появился рынок товаров и услуг, появился класс первых российских бизнесменов.
Для нашей страны, где десятилетиями люди боялись ослушаться вышестоящую инстанцию, где забыли об инициативе и конкуренции, это была настоящая революция не только в экономике, политике, но и в сознании.
Пять лет премьерства Черномырдина — огромный исторический срок. Это были очень насыщенные годы. Только одних денежных реформ за эти годы прошло у нас несколько. Случались крупные политические кризисы. Были большие проекты, большие надежды.
Были и большие поражения… Не удалось преодолеть монополизм в экономике, спад производства, не удалось преодолеть гнилую систему взаимозачётов, способствующую коррупции и воровству. Не удалось инвестировать крупные средства в промышленность. А главное — не удалось по-настоящему улучшить жизнь людей.
В субботу, 21 марта 98-го, Виктор Степанович приехал ко мне в Горки. Разговор был обычный и невесёлый: долги по зарплате, тяжёлая ситуация с выполнением бюджета. Сделав паузу, я вдохнул побольше воздуха и сказал: «Виктор Степанович, я недоволен вашей работой».
— «В каком смысле, Борис Николаевич?»
Черномырдин посмотрел на меня обречённым взглядом старого, все понимающего, опытного аппаратчика: «Я подумаю, Борис Николаевич». Высокая и тяжёлая дверь за ним медленно затворилась.
Справедлив ли я к тому, кто уходит? Каждый раз этот вопрос — наиболее для меня мучительный. Каждый раз, при любой отставке. Объявлять об этом, пожалуй, самая неприятная часть моей работы. Тот, с кем ты расстаёшься, вроде бы умом понимает, что ничего тут личного нет, что мне так же тяжело, как и ему, если даже не больше, что смотреть в глаза и произносить: вы должны уйти — это тяжелейший стресс. Умом понимает, но обида… она сильнее. Ведь я каждый раз остаюсь. А кто-то — уходит.
Отправлять в отставку умных, преданных, честных людей — тяжелейший крест президента.
Но есть и другая сторона медали. Ещё несколько лет назад политическая сцена новой России была пустой и голой. Давая шанс политику занять премьерское или вице-премьерское кресло, я сразу делаю его имя известным, его поступки значимыми и его фигуру — в чем-то знаковой. Забегая вперёд, могу с уверенностью сказать: Гайдар, Черномырдин, Кириенко, Примаков, Степашин, Чубайс и другие вышли на политическую сцену благодаря именно тем неожиданным, порой раздражающим кадровым решениям, которые в своё время вызывали такой резонанс, столько критики и споров.
Иногда я думаю даже так: а ведь другого способа ввести в политику новых людей у меня просто и не было!
Однако с Черномырдиным — особый, возможно, самый трудный для меня случай. Виктор Степанович много раз спасал, выручал меня. Но предаваться жалости сейчас… не имею морального права. Передать власть я обязан в другие руки. В чьи? Пока ещё не знаю. Думаю.
Как бы это точнее сформулировать… Черномырдин очень сильный человек, главная сила которого — в умении приспосабливаться к реалиям жизни. На переходном этапе реформ, полном сложных и противоречивых обстоятельств, качество действительно очень важное.
Для тяжёлых условий России умение приспосабливаться, может быть, исторически вообще черта самая ценная. Корневая. Но… мы-то живём уже в другое время. И у следующего президента, как мне казалось, должно появиться иное мышление, иной взгляд на мир.
…Между тем Черномырдин, как раз незадолго до нашего разговора, поверил в свою дальнейшую политическую перспективу.
Позиции молодых реформаторов окончательно подорваны. Избавляться в этот момент от надёжного премьера, который не раз выручал меня в кризисных ситуациях, — полное безумие. Но так складывается, что именно в этот момент я должен с ним расстаться!
Много писали о моей якобы усилившейся «ревности» к Черномырдину. Вроде бы его слишком тепло приняли в США, как будущего президента, и я «взревновал».
…Никогда не испытывал ревности к сильным людям, которые работали рядом. Напротив, всегда искал их — агрессивных, ярких, решительных — и находил.
На самом деле все было с точностью до наоборот. Если бы я действительно верил в то, что Черномырдин сможет стать будущим президентом, провести болезненные и непопулярные реформы в социальной сфере, добиться экономического прорыва, я бы обязательно отдал в его руки часть президентских полномочий, изо всех сил помогал ему готовиться к выборам.
Но я видел, что Черномырдин выборы не выиграет. Сказываются политический опыт вечных компромиссов, шаблоны осторожного управления, усталость людей от привычных лиц в политике.
… К отставке Черномырдина я готовился исподволь, тщательно. Искал кандидатуру нового премьера. Под разными предлогами (как правило, обсуждение какой-то конкретной проблемы) в течение трех месяцев встречался с теми сильными фигурами, которые могли бы придать новый импульс реформам — просто по своей человеческой энергии, менталитету.