Слава богу, нету фруктов! Бабы в платочках выносят на перрон горячую картошку, соленые грибы, соленые огурцы, морошку, чернику…
Как хорошо.
Едешь, едешь, едешь, едешь. И вдруг проснешься:
— ЛЕНИНГРАД!
ЭПИЛОГ
Вернувшись из путешествия, он впал в глубокую тоску по бескрайним просторам своих пустынь. Жизнь в имении была ему постыла. Он уходил с ружьем на целый день в лес, чтобы как можно больше устать и вернуться прямо ко сну. Тюфяк, на котором спал, он набил хвостами яков.
Из книги о Пржевальском
Странно сознавать себя одновременно домоседом и бродягой. Когда я уезжаю, мне кажется, я прирожденный домосед и зря все это затеял. Разлука приводит к переоценке ценностей. Все дороже становится то, что оставил. Вернее, не переоценка, а возвращение ценности. Только бы вернуться… Теперь-то я все понял и оценил. И знаю, что мне всего дороже и что мне нужно.
И вот я дома.
И уже совсем не понимаю, для чего меня тянет из дому… Для того ли, чтобы увидеть что-то новое, или для того, чтобы еще раз расстаться со всем родным, чтобы оценить его еще раз и полюбить еще больше?
Я уезжал из дому и все оставил дома. И не мог забыть то, что оставил. И стремился домой.
А теперь что-то оставил там, в Азии…
Это, конечно, наивно и глупо, но вчера произошел такой случай: я захотел зеленого чая.
— Есть у вас зеленый чай? — спросил я в магазине, в полной уверенности, что его не может быть.
Оказалось — есть.
Вот и все. Я пью дома зеленый чай. Удивляю родственников: как можно пить такую гадость?..
— Чудаки, — говорю я, — вы просто не понимаете, на сколько он незаменим в жару. Только им и можно напиться!
— Какая же тут жара… — говорят они. Вот и все.
1960
ПУТЕШЕСТВИЕ К ДРУГУ ДЕТСТВА
Наша биография
Г. Штейнбергу
Путешествие — старое слово. Все называется теперь иначе: командировка, поездка, экскурсия. Предотъездные волнения… Беготня по служебным коридорам — бумажки, подписи и командировочные в кармане наконец. Прощание со случайно встреченным, тоже бегущим, убегающим приятелем- погребок, еще погребок. Возвращение домой — настороженная жена, а шапка у тебя, как ты вдруг Обнаруживаешь в зеркале, глупо съехала набок, и глаза блестят и бегают. Да вот уезжаю… завтра… вот и билет, посмотри… да нет же, ничего я не истратил! Сколько можно приставать, в конце концов.
И ты едешь, летишь. Десять тысяч километров — и снова бегаешь по таким же коридорам с такими же табличками, знакомишься, знакомишься, трясешь руки, уши болят от улыбок. Летишь в соседний город и на обратном пути лениво спрашиваешь: какое тут расстояние между этими городами, сколько тут километров. Оказывается — восемьсот. А тебе казалось, ты выехал за город, скажем в Комарово.
Неделя, другая — и опять те же десять тысяч километров. Вылетаешь утром и прилетаешь утром. В тот же день. Стоп, приехали. Пиши авансовый отчет.
Две недели, двадцать пять тысяч километров — какое путешествие! командировка. А главные люди для тебя — брезгливые бухгалтера и равнодушные кассиры: мало ли вас ездит! Ездят все и ездят.
Старое слово
И все-таки в данном случае это то слово: путешествие! Оно длилось двадцать пять лет, двадцать пять раз по двадцать пять тысяч километров летных, железнодорожных, в кузове и пеших. Мы сбрили двадцать пять километров бороды и снова ею обросли. Мы седеем, лысеем и вставляем зубы. «Такими ли мы были в ваши годы! — говорят нам. — Вот мой дед, девяносто лет, все зубы целы и ни одного седого волоса. И помер-то случайно: надорвался, катя жернов из деревни в районный центр». А мы как возвращаемся на родные пороги, топчемся, отряхивая снежок, и смущаемся понемногу, что это — сердце? А мы обнимаем, целуем и таем от счастья.
Конечно же путешествие! Вся жизнь.
А с меня уже пуговицы сыплются.
«Очень вы нам нравитесь, — сказали мне в редакции, — вот мы вас и вызвали».
— «Да, — говорю, — как приятно!» — «Вот вы такой-то и такой-то, говорят мне, — и диалог у вас, и пейзаж — весь вы какой-то такой, какой нам нужен. Пора вам сделать что-нибудь и для нас…» Вот сижу я в мягком кресле, киваю, смущаюсь, пытаюсь казаться скромным — а я уже не я, мягкий, как кресло: растаял. «Вас должна заинтересовать, — говорят тогда мне, — такая злободневная тема, как строительство коровников без применения…» — «Да нет, знаете, как-то, — говорю я, чуть трезвея, — это очень, конечно, но я, вы понимаете…» — «Понимаю, — говорят мне, — вам это не близко. Ну а вот, например, проблема экономии кожи при закройке обуви, помощь ученых в этом вопросе…» — «Нет, — говорю я тверже, — я ведь ничего в этом не смыслю». «Это и не требуется, — говорят мне, — просто вы со свойственной вам…» «Нет, — говорю я твердо. — У вас есть другие люди, которые имеют в этом опыт и прекрасно справятся, а какое отношение имеет то, что я делаю, к тому, что вы предлагаете?» — «Ах, вот вы о чем… — сказали мне. — Вы, наверно, думаете, что мы собираемся как-то вас ограничить, изменить, принудить? Боже упаси! Нас как раз интересует сохранение вашей творческой индивидуальности в том, что вы для нас напишете, именно это нас и привлекает, иначе бы мы просто послали Сидорова или Петрова. Если ваша манера не сохранится в материале, то он нам, говоря по чести, и не нужен. Мы лучше тогда Сидорова или Петрова пошлем — он, по крайней мере, справится. А мы именно хотим, чтобы вы поехали».
Дорогой мой положительный
«Нам нужен свежий, новый, остроположительный материал. И вот чтобы в вашей манере…» — «Да ведь материал-то к манере небезразличен!» — восклицаю я. «Не совсем вас понимаю, — говорят мне, — как раз интересно, чтобы вы попробовали применить свою манеру на незнакомом, чужом вам материале. А что вы так умеете, как вы умеете, то это мы и так знаем. А тут может получиться приятная для всех неожиданность…» — «Вот именно, — говорю я, слабея, неожиданность!»
Я кошусь в зеркало и вижу, как на мне вспыхивают свежие седые волоски. «Неужели вас не волнует положительный герой и его проблема?» — «У меня все положительные… — скучно говорю я. — На отрицательных у меня сил не хватает». — «Да нет, — говорят мне, — я про других положительных говорю. Герои, маяки… Неужели вас это не трогает?» — «Не знаю, — говорю, — не видел. Только героизм, по-моему, не черта, а проявление в обстоятельствах… А так все люди обыкновенные. Живут — тем и герои». — «Да, — говорят мне, интересная мысль… Я вас, кажется, не всегда понимаю… Ну так как же насчет какого-нибудь героя?»
«Вы страшный человек», — говорю я почти с восхищением. «Нет, что вы! Совсем нет. Так надумали?»
«Есть! — вдруг кричу я с радостью и отчаянием. — Есть один! Как же я забыл! Знаю одного, хорошо знаю. С детства.
Вот уж положительный, вот уж герой! В вулканы лазает. Каждый год себе что-нибудь ломает: руку, ногу, шею. И никто его, заметьте, не гонит- сам лезет, совершенно бескорыстно, в самый кратер. Не человек- символ!»
«А вы говорили…» — И мне улыбаются виноватой улыбкой.
И я уже лечу. Как ты там поживаешь, мой положительный герой? Надо же, куда тебя занесло! Послушай, а правда, что ты в эти вулканы лазаешь? Все-таки я очень тебе рад. Сто лет не виделись. И когда бы еще свиделись? И вот вдруг, ни с того ни с сего… О тебе уже столько писали! Теперь мой черед. Напишу я о тебе, дорогой мой положительный, вещь легкую такую, пузырчатую, словно в тонкий стакан нарзану налили.
Уже есть что вспомнить…
Помнишь, как тебе исполнилось семнадцать… А дальше… Дальше? Пошло-поехало! Оглянулся — двадцать. Оглянулся — двадцать семь. Лермонтовский рубеж. И оказывается — что-то уже сделано, надо задумываться над тем, что ты не ребенок.