Когда роту в тыл отвели расформировывать, в ней всего тридцать восемь человек осталось, почти все раненые. Мне вот эту ногу вот здесь из автомата прошило.
Так вы, может, не поверите, ко мне в санбат начальник особого отдела приезжал извиняться! Честное слово! И командир батальона тоже приезжал ко мне. Сказал, что ничего, мне это записано в документе не будет, звание мое вернули и даже наградили меня за операцию медалью "За отвагу". Сказать-то он сказал, а проверить уже не успел: его на другой день убило. И мне тоже ни к чему. Знать бы, конечно, а то я в уверенности находился. А уж после войны, как стали меня опять судить, раскрыли бумаги, а там все мое прохождение записано. Я, было, туда-сюда, объясняю, как оно и что, а кто ж мне поверит? Вот и вам тоже рассказываю, а вы слушаете и, может, не верите мне, доказать мне всё равно нечем.
- Ну что вы! - сказал Никонов, слушавший под конец с волнением.- Когда человек говорит правду, ему не верить нельзя. Вам и раньше поверили бы, если б это не тогда было.
- Может, так... Жизнь-то она - полосатая. В какую полосу попадешь. А мне везет: все через раз попадаю и все не в ту полосу. Это все равно как не успел на зеленый свет проскочить и тебе до конца уж на каждый светофор натыкаться. Только подъехал - стоп! - красный свет. А те идут в зеленой волне, им и ветерок в стекла. В общем, второй раз вовсе по-глупому получи-лось. Ну, тут правду надо сказать, виноват был. Хоть, может, и не настолько, а виноват. Получи-лось так: приходит ко мне сестрин муж, Николай. "Там,- говорит,- у магазина бочки лежат из-под огурцов. Давай вечерком подъедем, штучки две махнем, никто не увидит". Время было голодное, сами знаете, сорок шестой год,- сказал он, не сообразив, что о сорок шестом годе воспоминания у них разные: в тот год будущий следователь Никонов еще даже в школу не ходил.- Какое тогда питание? Картошка да капуста, у кого есть. Я холостой, шофером работал. Шоферам тогда жить можно было: машин-то после войны вовсе мало осталось. А у сестры - детишек трое. И жили с рубля. Бывало, когда дров машину скинешь, когда деньжишек одол-жишь и не спрашиваешь после: как-то помогать надо было. Вот он и говорит; давай эти бочки махнем, а то капусту на зиму солить не в чем. Давай, говорю. Ящики эти, бочки с роду у магазина навалом лежат, вывезти нe на чем. А то нагрузят несколько машин тары, свезут за город в овраг, да и сожгут. Сутками, бывало, дымят, жители их на дрова растаскивают. Я хоть бы и днем нагрузил, никто б мне слова не сказал, потому что это у нас за грех не считалось. Сам не пойму, чего мы ночью поехали? В общем, покидал я их в кузов. Еще и третью кинул: бери, не жалко! Чего теперь, я правду говорю. Закурил. Николай меня тормошит. И на самом деле, только стартер нажал милиционер бежит, свистит в свисток. У Николая одна рука сухая, вот здесь пулей перебита, толкает меня ей в бок: "Едем скорей, ради господа бога! Задержит ведь!.." А мне чего-то смешно стало, как он бежит сюда, я его издали узнал. Был у нас там милиционер по фамилии Свобода, шофера прозвали его: "Каторга". Старый уже, вот такого росточка, а ни один преступник от него не уйдет. Зимой раз в мороз километров десять гнал двух грабителей по снегу. Все с себя скинул, бежал за ними. Один, правда, ушел, но другого задержал. И что интере-сно, без оружия был, одним страхом придавил его. Когда привел в отделение, там смеяться стали: парень на голову выше его, сильнее вдвое. Это бывает - собака так приучена: вцепится - умрет, не отпустит. Вот так и он. Хватило бы у того парня силы двадцать километров бежать, он и двадцать бежал бы, тридцать - он и тридцать.
Подбегает к машине, ногой на колесо: "Та-ак... Бочки... Никуда не ездий!" Достает бумагу из планшета, фонариком присветил номер машины. Между прочим, машину он мою знал: сколько раз подвозил его.
Они хоть и милиция, а с транспортом у них, один черт, плохо было. Бывало, едешь - подымает руку. Посадишь с собой в кабину, денег, конечно, не берешь, как обычно с милиции. Один раз даже попросил меня машину навоза привезти. Он на окраине жил, огородиш-ко у него, картошку сажал. Привез. Просто как человеку. А тут переменился. "Ладно,- говорю,- сгружу бочки, черт с ними".- "Нет, не сгружай. Едем в отделение". И становится на подножку вроде бы конвоировать меня. Что вы думаете, доставил! Входим - дежурный сидит тоже знакомый мне. А тут глянул на Свободу и перестал узнавать. Говорить желает исключите-льно под протокол. Но я все равно не думал. Сестра плачет, бывало, а я смеюсь: "Там еще лучше, под ружьем водят, никуда не потеряешься". До самого суда не думал. Пришел по повес-тке, своими ногами, а оттуда уж повезли на казенный счет. Все мое прохождение вспомнили. Штрафную роту, все к одному. Вкатили семь лет. Хоть бы уж бочки-то были дубовые, а то осиновые. Ну, правда, я всю вину на себя взял. Жалко мне сестру стало. Неважный он был кормилец с одной-то рукой, а без него и вовсе куда денешься? Если из того леса, что я там семь лет рубил, бочки поделать, так небось на всю страну капусты насолить хватит. Может, и до сих пор солят, не знаю. А я через те бочки вот только полтора года назад впервые супругой обзавелся, как человеку положено.
И он улыбнулся своей неожиданной улыбкой, открывавшей и делавшей мягче его лицо.
Хорошо было слушать, трудно после этого начинать говорить. А начинать нужно было.
- Как же вы так... если у вас уже был однажды факт биографии...Никонов мялся, ища необидное слово.- Как же вы после этого садитесь за руль в нетрезвом состоянии? Ну, случился наезд... Бывает. А когда шофер нетрезв при этом...
Тут Никонов только руками развел. Он страдал оттого, что ему надо вести дело этого чело-века, которому он сочувствовал. Конечно, Карпухин никакой не преступник. Просто невезучий он человек. Неудачник. У неудачников всегда так: хотят сделать лучше, а оборачивается против них. По это если рассуждать вообще. А в данном конкретном случае он совершил деяние, имеющее точную квалификацию на языке юристов и предусмотренное частью II статьи 211 Уголовного кодекса РСФСР. В пределах статьи еще как-то можно было варьировать, но факт оставался фактом. И если Карпухин никак, очевидно, не был виноват в первом случае, если во втором случае при наличии вины можно было все же искать смягчающие обстоятельства, то сейчас и их не было.
- Как же вы так безответственно! Ведь для шофера это первая заповедь. Все можно простить, но пьяный за рулем... Я вижу, вы понимаете меня, тут просто нет оправданий.
Карпухин кивнул и облизал губы. Он с таким доверием слушал следователя, потому что это был расположенный к нему человек, с таким доверием смотрел на него, что смысл сказанного дошел как-то позднее.
- Гражданин следователь, а я ведь не пил. Я ее вообще не пью.Карпухин растерянно и даже глуповато как-то улыбнулся.
Никонов отвел глаза. Ему стыдно было сейчас за Карпухина. И самому неловко, что он слышит и видит это.
- Я не говорю, непременно е е. Не обязательно водку пить. За рулем достаточно и кружки пива.
- И пива не пил. Честное слово!
- Слушайте, Карпухин, не надо! Нет таких людей, чтоб вообще не пили. Понимаете? Нет! А среди шоферов тем более. Я тоже пью. Не на работе, конечно, но случается. Не пьет только сова. И знаете почему? - позволив себе вольность, Никонов заранее улыбался и не замечал оглушен-ного вида Карпухина.- Не пьет она потому, что днем спит, а ночью магазин закрыт.
И он засмеялся, ожидая на свою такую дружескую откровенность если не благодарности, то ответной улыбки хотя бы. Но Карпухин только кивнул опять, ничего, видно, не поняв, и снова облизал губы.
- Поймите меня, Карпухин, правильно. Вслушайтесь и постарайтесь понять.