телефон..."
Секунду я поколебался, и - не выбросил картонный квадратик, когда вышел из автобуса на мороз.
2
Багаж ждал только я, другие пассажиры, обвешанные вещами, немедленно исчезли. Через минут десять лоснящаяся лента транспортера дернулась под рекламным щитом "Техасско-Казахстанского банка" и, едва выдвинулась моя сумка, остановилась. Подбирать её ринулись трое носильщиков. Пришлось окликать, чтобы не беспокоились.
Полицейский в фуражке с огромной тульей удерживал полуоткрытую фанерную дверь, на которую напирали закопченного обличья люди, предлагавшие криками через голову блюстителя порядка дешево отвезти в город.
Зал прилета выглядел как временное строение, которое почти шаталось под осадой диких таксистов, и напомнил мне аэропорт в Дакке, столице Бангладеш. Я летал из Бангкока в Дакку и оттуда ездил автобусом в портовый город Читтагонг на берегу Бенгальского залива, когда подрядился подрывником в компанию, занимавшуюся распиловкой на переплавку корпусов списанных судов. Заведенная на отмель огромная "Королева Кашмира" или "Марина Раскова" после отлива заваливалась, ссыпая палубные механизмы, на бок. Расставив заряды, в ораве других подрывников я опрометью бегал от взрывов, которые производили радиосигналом по жесткому графику. Стальные корпуса полагалось развалить на куски до прилива. Мы бежали, распугивая мелких крабиков, прыгая через коряги и камни. Если дно оказывалось вязким, бежали медленно и, случалось, взрывная волна сбивала с ног.
В Дакке, пройдя паспортный и таможенный контроль, я обычно с полчаса болтался в аэропорту, выжидая, когда забудется "богатый" рейс из Таиланда. Никакие нервы не выдерживали атаки липучих носильщиков, рикш и таксистов.
Здесь, в Алматы, я выжидал, пока рассосется толпа бушующих автоизвозчиков, из опаски не разглядеть нужного.
И отправился в туалет. Через четверть часа осада дверей должна была ослабеть.
Закрывшись в кабине, я развернул комканый авиабилет. Между словами "Жолауши билетман" и "Колжук квитанциясы", которые, видимо, следовало понимать как "пассажирский билет" и "багажная квитанция", Ефим карандашиком вписал: "Здоровенный Усман"
Я разглядел его, едва вышел из дощатой двери, которую казах-полицейский в форме советского милиционера с грохотом задвинул за моей спиной на амбарный засов.
- Спасибо, ребята, - сказал я настырным приставалам. - Меня тут встречают. Спасибо всем.
Он шел за моей спиной. На голову ниже, на два корпуса шире в плечах. И не здоровенный, скорее мощный.
- У меня "Жигули", - сказал Усман. - А у дверей шелупень роится. У них и машин-то нет. Снимут пассажира и ведут на стоянку за процент.
- Сколько до гостиницы "Алма-Ата"?
- Тысяча восемьсот тенге, - сказал он.
Я видел обменный курс в зале прилета: сто тридцать девять пятьдесят за один доллар. И имел опыт Дакки.
- Девятьсот.
Он взял из моих рук сумку.
Руль упирался ему в живот.
Темная площадь оказалась в колдобинах. Машина громыхала и звякала. В приспущенное окно втянуло запах дыма, прогорклого масла и шашлыка из несвежего мяса. Лампочки без абажуров, на одних проводах, высвечивали прилавки у кособоких киосков и отражались в раскатанном до блеска снегу с вмерзшими сигаретными пачками. Метнулась над зданием, в котором не горело ни одно окно, неоновая надпись "Гостиница".
- Усман, - сказал я.
- Да?
- Вы кто?
- Никто. А раньше был капитаном.
- Капитаном чего?
- Милиции... Э-э-э, то бишь полиции.
- Это ваша машина?
- Не будь её, не знал бы, что и делать.
- Вы казах?
- Узбек.
- И поэтому больше не полицейский?
- Ну...
Он ловко заложил крутой вираж на развилке. Дорога шла вверх, или, может быть, это только казалось из-за слабых фар и редких фонарей.
На Алексеевских курсах прививали привычку доскональной подготовки к операции. И в Москве я кое-что почитал про реформы в здешних силовых структурах. В полиции оставляли казахов. Формально, национальность не имела значения. Следовало пройти только языковый экзамен. Не думаю, что Усману это бы удалось, даже если бы он сдавал русский или узбекский. Национальность, когда степь обрела независимость, стала суверенной привилегией собирать мзду. Или здесь это называется ясак?
Усман, заехав на тротуар, остановил машину в метре от входа в гостиницу.
В полуосвещенном вестибюле, похожем просторами на вокзал, дежурная едва виднелась из-за высокого прилавка. Я попросил у неё тысячу тенге в счет предстоящего расчета и вышел к Усману, которого охранник удержал у входа.
- Вы ничего не хотите спросить? - сказал узбек, запихивая банкноты в карман.
- А что я должен спросить?
- Где меня найти.
- Зачем?
Теперь, на свету, я постарался разглядеть его получше.
- Здесь на бумажке мой домашний телефон.
Номер он распечатал на древнем игольчатом принтере с изношенной лентой.
- Спасибо, - сказал я. - Понадобишься, позвоню...
- Вы действительно ничего не хотите спросить? - повторил он вопрос.
- Скажи, если хочешь что-то сказать...
- На бумажке сказано.
Я перевернул клочок. Тем же принтером: "23 января, воскресенье, после 20.00, ресторан "Стейк-хауз". Местная, выступает соло".
Вот оно что! Узбек, видимо, использовался конторой Шлайна или непосредственно только Шлайном в качестве нелегального агента поддержки. Прижившиеся и примелькавшиеся, а потому незаметные в районе предполагаемых действий помощники такого рода готовят логова, средства транспорта и связи, если нужно, подставных родственников, обычно жену. Одним словом, оперативную инфраструктуру для реального нелегала. Теперь, когда я приехал, ни о чем не спросил и затем удивился, что он дает мне свой телефон, узбек испугался. Испугался, что отношения с ним прерывают, вступает в действие новый вариант поддержки, может, я и есть этот вариант, а его выбрасывают и заработку конец.
На самом-то деле я просто выжидал, когда связник объявится сам по себе. Рутинное правило. Ждущему или местному виднее, где, когда и в какой форме сподручнее произвести "контакт". Усмана отчего-то лихрадило, он, что называется, заскакивал вперед расписания.
Азиатские люди невозмутимы только внешне, психологически они ломки. Наверное, Усмана порядком вымотали. Шлайн и его коллеги - изощренные эксплуататоры. Узбек, скажем так, перегрелся. Его беспощадно заездили. А кормят, говоря иносказательно, плохо, в основном обещаниями, в которые он все ещё верит. Боб де-Шпиганович, бессмертный гуру, утверждал, что человек - добыча собственных заблуждений, то есть вечно протухающих надежд, которые только ему самому и кажутся свежими.
И, как говорит Ефим Шлайн, бессмертный босс, в этой связи проклевывалась интересная возможность...
Русский охранник между двойных стеклянных дверей дергал себя за мочку уха, чтобы не задремать.
- Сядь в машину, отъезжай на бульвар и жди, - сказал я Усману. Устроюсь и минут через пятнадцать договорим.
В номере на пятом этаже я сполоснул лицо ледяной водой и спустил усмановское послание вместе с клочками авиабилета в унитаз. Выключил свет, раздвинул шторы, за которыми оказалась стеклянная стена от потолка до пола с выходом на узкий балкон.
Далеко внизу Усман, оставив распахнутой дверцу "Жигулей", справлял малую нужду под деревом. На другой стороне бульвара поднимался уставленный строительными лесами четырехколонный храм эпохи централизма, упиравшийся покатой крышей в ночную темноту, границы которой определяли прожекторы подсветки.