Когда она вышла наконец из ванны, завернутая в явно великоватый халат, горячая, влажная, с полотенцем на голове, — он уже лежал под одеялом и читал какую-то фэнтезийную ерунду с когтистой красавицей на обложке. В зубах красавица держала меч, а в когтях — рыцаря в полном прикиде. Рыцарь тоже кого-то держал, но Катька была близорука.
— Читаем, да?
— Да, знаешь, что-то взгрустнулось. Захотел почитать про Родину.
— Взгрустнулось? — Катька села на кровать. — Всякая тварь грустна перед соитием. У нас после, а у вас перед.
— Слушай, — он оторвался от книги. — Может, не надо соития, а? Я тут подумал… ну, все это так серьезно… Мы еще не готовы, ты недостаточно про меня знаешь, мы не проверили свои чувства… По нашим законам, юноша должен совершить три-четыре подвига и только потом взять девушку за, я не знаю, подбородок…
Она смотрела в его хитрые глаза и сияла: это было то, что надо, и с самого начала не надо было ничего другого, и какая несправедливость, что все вышло только сейчас. Катька всю жизнь стеснялась своего тела, да и вообще себя — словно каждый день вынужденно доказывала кому-то собственное право на существование; она привыкла к этому грузу, и несла его без усилий, как улитка домик, но только теперь, когда ноша спала, — стало ясно, какая тяжесть пригнетала ее к земле с первого класса, с первого контакта со средой. Нам так редко и неохотно подбрасывают своих, чтобы мы не понимали, какой ужас — чужие. После одного дня со своим невозможно сидеть с чужими в классе или на работе, входить в метро, полное чужих тел, ложиться в одну постель с непонятным полузнакомым человеком. В своем все устроено, как надо. Нет ничего, что резало бы глаз или заставляло в смущении отворачиваться. Нет ничего, что надо преодолевать. Такая полнота совпадения невыносима, как чистый кислород: после этого все оскорбительно и грязно, и лучше вообще не разлипаться. Кощунственна была сама мысль о том, чтобы перед этим пить — тогда как с прежними своими мужчинами Катька до такой степени стыдилась самой ситуации, что обязательно опрокидывала банку-другую джин-тоника, а то и прибегала к чему покрепче. Здесь пить — значило замутить грязным дыханием тончайшее стекло, захватать пальцами кристалл.
— Нет, погоди. Я должна тебе все объяснить. Ты можешь сделать не так, мы хрупкие существа. Значит, есть три дырки.
— Больше, больше…
— Уши не в счет. Пусти, дурак, ты приехал информацию собирать или зачем? Тебе неинтересно, что ли?
— Нет, почему, очень увлекательно. Продолжайте, профессор.
— Ну вот. Есть три отверстия. Одно, основное, расположено здесь и скрыто от глаз. Некоторые бреют, но мы считаем это неэстетичным.
— Действительно. Такой милый хвост.
— Это у тебя милый хвост. У нас это как бы ежик. Ежик — насекомоядное животное, живет в средней полосе практически повсеместно… Погоди, не трогай зверька. Он испугался и свернулся. Мы имеем также другое отверстие, противоположное, в него тоже можно, но в основном оно не для этого. Бывает типа банальный секс и анальный секс…
— Но это ужасно больно, наверное.
— Ты знаешь, у наших мужчин считается очень оскорбительным, если их кто-нибудь в это отверстие. Но для наших женщин это почему-то знак особенного расположения. Мы посмотрим, может быть, у нас до этого дойдет, но вряд ли. И наконец, есть третий способ, но при нем не поговоришь.
— Ага. Я, кажется, догадываюсь.
— Я в это время не то чтобы очень болтлива, но понимаешь… если иногда приходит важная мысль… просто поделиться…
— Да, да. Я понимаю. Скажите, профессор, а там, внутри… там нет ничего опасного? Ну, в смысле зубы… или бездна… Я слышал, что в вашем фольклоре это место имеет очень негативные коннотации…
— Знаете, Игорь, в нашем фольклоре практически все места… ох… имеют негативные коннотации. Игорь! Игорь, дурак! Какое счастье, что можно вот так трепаться, а? У меня ни с кем не было ничего подобного.
Некоторое время они просто лежали рядом, он гладил ее и терся носом о щеку, было ясно, что будет замечательно, и еще более замечательно, но главное — она была необыкновенно хороша и сама это чувствовала, хотя и не видела в комнате ни одного зеркала; даже в ванной оно было маленькое, ровно для того, чтобы побриться.
— Подожди, но мы не обговорили всего разнообразия способов…
— Ка-а-атька… Ты абсолютное чудо, ты в курсе вообще?
— Знаешь, да. Сейчас почему-то в курсе.
— Ну, а когда у вас считается, что уже можно? Что можно как бы приступать?
— Это по готовности. Но вы, кажется, были готовы еще в лифте?
— Мы готовы, всегда готовы… Я ведь член нашей этой организации, как ее… пыынер… знаешь, да? Мы всегда готовы, это годы тренировок…
— Ну что ты делаешь! Дай я сама.
— Ну, сама так сама… Что ты ржешь?
— Ой, погоди… Ты знаешь это выражение — «И он весь превратился в слух»?
— Да. У нас тоже такое есть.
— Ну вот, а в таких ситуациях надо бы — «И он весь превратился в…»
— Да, — сказал он, — это похоже. Поразительно, как ты умеешь чувствовать другого человека.
Некоторое время им было не до острот. Наглой натяжкой было бы утверждать, что с первого же раза она испытала неземное блаженство; точней — ее неземное блаженство было совершенно иной природы, и всякая там физиология никакой роли уже не играла. Было полное совпадение и блаженная вседозволенность, и милая раскрасневшаяся морда с виноватым и восхищенным выражением, и деликатность, столь умиляющая в мужчине, существе низшем, эгоистическом… Это же существо, наверняка инопланентное, думало не о себе, а о ней, продолжая помнить краем сознания, что она у него ненадолго, что все вообще ненадолго, — ее-то часто посещали такие мысли, и именно в постели: некоторым счастливцам почему-то в это время кажется, что они бессмертны, а она никогда не ощущала себя такой смертной, как во время близости. И сейчас тоже. Но сейчас к этой тоске примешивалось другое чувство, истинное счастье — рядом с ней тоже был необыкновенно смертный человек, и то, что они умрут оба, особенно сближало, позволяя принять и этот закон.
— Ну ладно, — сказал он. — Я чайку принесу.
— Чудесно. А потом?
— А потом я тебе покажу, как это у нас.
— Что, иначе?
— Совсем иначе.
— Ну прости, милый. Я тебя грубо изнасиловала, да?
— Что ты, Кать. Очень познавательно, правда. Но у нас совсем не так. Мы сейчас попробуем, только у нас так устроено, что нужно время восстановиться. У вас, наверное, не так, да?
— Так, так. Но вы же, пыынеры, всегда готовы…
— Всегда готовы только почетные пыынеры. А я обычный.
Он пошел в кухню — она успела заметить, что все-таки ей достался замечательный инопланетянин, высокий, тонкий, при этом без всякой болезненной хилости. Теперь было время рассмотреть комнату: она не видела толком названий его книг, но по обложкам угадывала стандартный набор плюс страшное количество фотоальбомов (главным образом природа; мы, значит, изучаем земную фауну?). Компьютер был титанически навороченный, с серебристым корпусом, идеально плоским монитором не меньше двадцати трех в диагонали, четырьмя колонками по углам жилища — вообще чувствовалось, что все деньги уходят сюда. Прочая обстановка была явно хозяйская; Игорь проговорился однажды, что квартиру снимает, потому что с родителями жить не хочет.
Он вернулся с двумя кружками жасминового чая, потом принес миску мелких желтых шариков.
— Это наша инопланетная еда.
— Ну ты подумай! Альфа Козерога, а жрут кукурузу с сыром.
— Это только кажется, что кукуруза. На самом деле это наша секретная вещь, ужасно сытная. Каждый шар возвращает силу и приносит день жизни.
— Ну, дней на пять я себе уже наела.
— Учти, я нарушаю все инструкции, давая тебе такую еду.
— Тебя теперь вызывать ковер, отнимать зверьки, лишать шары?
— Очень быть дорого каждый раз вызывать ковер из Москва на альфа Козерога. Мне присылать секретная шифровка: Юстас, Юстас, где шары? Почему кормить самка? Я выкрутиться, отвечать, что иначе она пожрать я. Быть вынужден утолять страшный посткоитальный аппетит. Не ешь много, станешь слишком толстая, я разлюбить, улететь.
— А работа?
— Какая работа, когда тебя толстая самка преследует сексуальными домогательствами…
— Да, да. Кстати о домогательствах. Ты съел шар? Восстановился? Ты, помнится, хотел мне показать, как это делают у вас…
— Да, сейчас. Обязательно. Я только отнесу чашки.
Аккуратист, подумала она, какая прелесть.
— Ну вот, — сказал он, ложась рядом. — Единственная просьба: не закрывать глаза, у нас это не принято. Почему у вас закрывают глаза, ты не знаешь?
— Вообще догадываюсь. Чтобы не увидеть родное лицо, искаженное гримасой похоти.
— А. Ну ладно. Я постараюсь не искажаться. Тем более, что какая же это похоть?