В те времена Пирс сделался весьма популярным преподавателем в Барнабасе, студентам казалось, что он владеет каким-то секретом, которым мог бы поделиться, тайной, которая и ему-то самому не так уж легко далась. Возле подобранного на улице плюшевого кресла возвышалась груда книг, купленных, взятых на время, а то и просто краденых, — он приходил в аудиторию, доверху груженный экзотическим товаром, награбленным в этих сокровищницах; и для того, чтобы выгрузить свои богатства, ему недоставало минут в часах и часов в учебной программе.
Тем временем великое шествие замедлило ход, запуталось само в себе, изъеденное — разом — духовной расточительностью и духовной же скупостью; те, кто изредка заходил посидеть на полу у него на лекции и послушать его истории, имели все меньше общего с западной цивилизацией, они казались бог весть откуда взявшимися чудными существами, и направлялись они тоже бог знает куда, и для них, измученных и пыльных, это был лишь мимолетный привал.
Пирс по-прежнему работал над своим отчетом, над своей историей; а в это время далеко на Среднем Западе Роузи Расмуссен со своим Майком вела хозяйство в сером Ветвилле, вдали от огромного и беспокойного университета, а в это время Споффорд в безмолвном напряжении сидел в палате реабилитационного центра в Гарлеме с шестью другими мужчинами, которые никак не могли забыть один далекий пляж на рассвете и один поросший зеленью холм. Пирс продолжал читать: он читал Барра и Вико , он читал «Стеганофафию» Лупса Розы; он читал истории Гриммов и Фробениусаи «Истории о Цветах», «Возвышенную Историю Священного Грааля»и «Историю Королевского Общества» Спрата ; он читал Джорджа Сантаяну(что за чушь!) и Джорджио ди Сантильяну(что за прелесть!) и десятки текстов, которые мог прочесть в Ноуте, но так и не удосужился; он прочел «Золотую ветвь» , и «Золотую легенду» , и «Золотого осла» Апулея. А в это время в верхней части города Сфинкс, тогда еще неоперившаяся школьница, рылась в маминых таблетках, ища, чем бы закинуться, а в это время Бо Брахман на вершине горы в Колорадо ждал, когда появятся и пойдут на посадку звездолеты Изнеотсюда, а Пирс стоял на крыше своего дома с иллюстрированным Гигиномв одной руке и фонариком в другой и в первый раз в жизни наблюдал, в каком знаке восходит луна в задымленном небе. Она всходила в знаке Рыб, двух рыбок, изогнувшихся головка к хвостику.
Один вопрос, говаривал в свое время Барр, один вопрос порождает другой, а тот — следующий, а за ним возникают новые, и так далее без конца, за всю жизнь не управиться. Пирс узнал, где находятся четыре стороны света, узнал, что они — не совсем то, что четыре главных оси компаса, он узнал, почему ангельских хоров девять, а не восемь и не десять и где можно каждую ночь отыскать утерянную чашу Джамшида.Он так и не узнал, почему люди склонны думать, что цыгане могут предсказывать судьбу, но узнал, отчего в сутках двадцать четыре часа, а в зодиаке двенадцать знаков и почему апостолов тоже двенадцать. Ему начало казаться, что ни один пронумерованный или снабженный числом факт человеческой истории не получил своего числа случайно; если какое-то количество героев, размеры корабля, количество дней пути или холмов, на которых был построен город, не составят сразу какого-нибудь удовлетворительного числа, то все равно со временем человеческое воображение сотрет лишнее или добавит недостающее, пока и это число не станет одним из того набора целых чисел и правильных геометрических фигур, что живет в человеческом сердце: заветная комбинация к замку сейфа.
Пусть магия, наука и религия говорят о разном, думал он, но говорят они одним и тем же способом. Может статься, что Смысл и впрямь — составная часть тех или иных явленных в мире предметов, причем предметов не всяких; быть может, он возникает сам собой, как в результате смешения специй, умения готовить и умения чувствовать вкус возникает вкусовой букет, — но сам по себе не сводится к этим предметам; Смысл есть имя для безымянных сочетаний явленных в мире сущностей — легкий спазм в горле, шум в ушах: «Вот оно, я понял, понял…»
Что бы ни скрывалось за всеми этими туманностями, он вошел во вкус.
Пусть магия, наука и религия говорят о разном, думал он, но говорят они одним и тем же способом. Может статься, что Смысл и впрямь — составная часть тех или иных явленных в мире предметов, причем предметов не всяких; быть может, он возникает сам собой, как в результате смешения специй, умения готовить и умения чувствовать вкус возникает вкусовой букет, — но сам по себе не сводится к этим предметам; Смысл есть имя для безымянных сочетаний явленных в мире сущностей — легкий спазм в горле, шум в ушах: «Вот оно, я понял, понял…»
Что бы ни скрывалось за всеми этими туманностями, он вошел во вкус. К хорошо отлаженному механизму научного метода Барра, к магическим, завораживающим сказкам из детства и к до сих пор толком не прочитанной короткой жизни Бруно добавились книги по небесной механике, книги о работе органов чувств и о внутреннем строении атома, книги по истории христианской иконографии, по ведовству, по особенностям усвоения знаний детьми. Сквозь эти книги открывался ход, в дебрях библиографий виднелась тропка, и Пирс через неясности, усталость, а порой и отвращение шел туда, куда вели его сноски и тексты, бывало переходя от глянцевых книжонок в бумажной обложке, до странного богатых смыслом, к потрепанным томам в кожаных переплетах, страницы которых были заполнены всего лишь буквами: останавливаясь только для того, чтобы набраться смелости идти дальше, осмотреть местность и увидеть, кто из первооткрывателей шел до него тем же маршрутом, да и ходил ли здесь вообще кто-нибудь; чтобы подобрать по дороге яркий факт, причудливый обрывок информации и вообще всякую забавную всячину.
И вдруг, совершенно неожиданно, он свернул на знакомую дорогу; настал день, когда, поднявшись на вершину очередного холма, он с изумлением узнал окружающий пейзаж, рубежи давно знакомой ему страны.
Знакомой страны, о которой он когда-то много знал, но о которой не вспоминал много лет. Страны, у пределов которой он нередко стоял долгими летними вечерами, когда обманчивая география холмов на севере Кентукки, куда он был в силу каких-то непонятных причин сослан, исчезала, и проступали очертания гораздо более реальной, подлинной страны, и путь до нее был недолог; и то была его родина.
Пришла весна, первая весна новой эры, лето вывело на улицы кочевников — покуда лето не украли, Пирс видел по телевизору толпы, крестовый поход детей, растянувшийся по улицам больших городов, стиснутый холодными фасадами общественных зданий; видел, как их давили, словно сама Кали ехала по ним на своей колеснице, в ожерелье из черепов и в облаке слезоточивого газа.
Маленький Барнабас, несмотря на приспособленчество администрации, а может благодаря ему, был покорен походя, словно захлестнутый Великим восточным переселением народов или иберийским перегоном скота, безо всякого сопротивления, и теперь Пирс проводил самые жаркие дни летней сессии, запершись в своем кабинете, а дети смеялись, пели и разрисовывали стены призывами к миру. Он слушал звон бьющегося стекла и звуки сирен и жевал «солтайновские» крекеры, коробку которых нашел в письменном столе; он читал «Осень Средневековья» Хейзинги , кажется, в Ноуте книга значилась в списке обязательной литературы, он даже, кажется, сдал как-то по Хейзинге зачет, но читал ли он его на самом деле, Пирс так и не вспомнил.
На закате дня люди набились в главный зал ратуши, где должен был состояться праздник, «одни — поглазеть, другие — попировать, третьи — стащить еду или еще что-нибудь». Члены парламента и муниципалитета, правления купеческой гильдии и университета, с превеликим трудом протолкавшись в зал, обнаружили, что предназначенные им столы заняты всякими ремесленниками. Попытались согнать их, «но пока удавалось вытолкать одного-двух, с другой стороны садились шесть, а то и восемь».
Тут заголосили сирены, оба типа, жалобный с подвыванием и повелительно-суровый клаксон.