И что они раньше делали?! Они все суетились, что-то фотографировали, перегораживали вход в столовую и кричали, чтобы выключили эти чертовы разбрызгиватели, которые «мало того, что поливают всех ледяной водой, так еще и смывают улики с места преступления»! Не знаю, правда, когда все же отключили противопожарную систему: в момент моего ухода она работала, а после в школу я не вернулся…
— Вставай, сынок!
Это сказал полицейский с густыми усами, которые, кажется, отпускает каждый, получивший значок. Второй полицейский, взглянув на меня, сказал:
— Тот самый парень.
Так я на время стал «тем самым парнем».
Здесь отвлекусь на минуту и опишу, что чувствуешь, когда держишь умирающего человека в руках. Во-первых, удивляет, как быстро он холодеет. Во-вторых, ждешь, что он вот-вот оживет и откроет глаза. Поэтому, прижимая к себе Шерил, я все никак не мог поверить, что ее больше нет. И, естественно, в тот миг, когда страж порядка, доказавший свою бесполезность, приказал отпустить мою жену, которая должна была сейчас посмотреть на меня, я сказал одно:
— Идите к черту!
— Нет, сынок, правда, вставай.
— Говорю же, отстаньте!
— Какие-то проблемы, Джон? — спросил второй коп.
— Погоди, Пит, не видишь разве — он…
— Он искажает картину преступления — это я вижу! Эй, вставай, тебе говорят!
Пит не стоил того, чтобы ему отвечать. Я еще сильнее прижался к Шерил.
Мир — страшное, жуткое, мерзкое место.
— Давай, сынок.
— Нет, я сказал.
— Пит, я не знаю, как быть. Она умерла. Пусть посидит с ней.
— Гони его отсюда. А будет брыкаться, сам знаешь, что делать.
— Вообще-то нет, Пит, не знаю.
Я отключился от них и огляделся по сторонам. Куда я ни смотрел, всюду валялись разбухшие от воды и крови рюкзаки и пакеты из-под еды. Санитары утаскивали раненых так же быстро и уверенно, как служащие театра убирают раскладные стулья после представления.
Под телом Шерил я заметил тетрадку, исписанную ее почерком. «Бог нигде. Бог сейчас здесь. Бог нигде. Бог сейчас здесь». Я даже не стал задумываться о смысле этих слов. Чья-то рука попыталась разорвать мои объятия, но я вырвался и вцепился в Шерил еще сильней. Потом меня схватил уже десяток рук. Бум! Я стал сверхновой звездой, взорвался, широко раскинув ноги и упираясь ими что было мочи; я держал Шерил все крепче, однако в конце концов меня оторвали, и с тех пор я к ней больше не прикасался. Через несколько дней Шерил забальзамировали, а по причинам, о которых я расскажу позже, мне запретили присутствовать на ее похоронах.
Оттащив меня от Шерил и вытолкнув в коридор, копы тут же обо мне забыли. И я, так же как раньше, вылез через разбитое окно на школьный двор, где приветливо светило солнце. Вспомнилось, как Шерил однажды сказала — для Бога нет разницы между днем и ночью, для него существует лишь Вселенная, Солнце в ее центре и Великий Замысел, а день и ночь — это человеческие понятия. Только в этот момент я понял, что она имела в виду. Хотя нет, вру. Я не видел никакого Великого Замысла.
Свою квартиру я выиграл в покер у Денниса, разливщика цемента, рискового парня, который всю свою жизнь будет проигрывать квартиры в карты. Так уж ему не везет. Сам бы я такую не нашел. Здесь даже балкон есть, размером с карточный стол. (Только я уже забил его горшками из-под загубленных мною цветов и кучей бутылок. Когда-нибудь донесу их до помойки…) Из окна видны маленькие магазинчики на Мэрин-драйв, а позади них — Английский залив, постепенно сливающийся с Тихим океаном, и вторая половина города по ту сторону залива.
Я слушаю записи на автоответчике. На первой Лес напоминает, что завтра я обиваю дорогим деревом шкаф для полотенец в ванной одного богача, торговца недвижимостью, и просит взять пневматический молоток.
На второй Крис, брат Шерил, извиняется, что не придет на поминки. Он в США и не может лететь в Канаду — иначе ему закроют визу, которая нужна для разработки каких-то баз данных в каком-то Редвуд-сити. Третий звонок — от матери; говорит, что не выдержит поминок. Четвертый — от нее же: теперь уверяет, выдержит. Пятая запись — пять секунд шума из какого-то бара. Шестая — звонок от Найджела, приятеля-подрядчика с недавней работы, который еще не знает, что я — ходячая бомба с зажженным фитилем. Скоро ему расскажут мою историю, он купит в букинистическом древнюю книжонку про школьное кровопролитие и изменится: говорить начнет осторожно, все больше о загробной жизни, летающих тарелках, законах о хранении оружия, Нострадамусе и прочей ерунде. А после придется бросить его, потому что он будет знать обо мне больше чем положено, а с возрастом это ранит все сильнее. Не хочу!
Седьмой звонок — снова мать: просит перезвонить. Я набираю номер.
— Здравствуй, мама.
— Здравствуй, Джейсон.
— Какие планы на сегодня?
— Кому-то надо сидеть с близнецами. Я подумала: может, взять их у Барб на вечер?
— Друзья Кента давно обо всем позаботились. Ты же их знаешь.
— Да, вроде.
— За тобой заехать?
— А можешь?
— Конечно.
Продолжу.
Оказавшись на солнечном школьном дворе, я обернулся и увидел свое отражение в единственном уцелевшем стекле: я был одного цвета — багрового. Двор заполняли носилки и каталки с капельницами да кислородными масками, словно лежаки на пляже. На моих глазах раненых перевязывали так быстро, что между бинтами оставались опавшие осенние листья. Помню, как лицо Келли, моей напарницы на уроках французского, закрыли простыней. Такое живое лицо…
Над нами кружились чайки — редко когда они сюда залетали — и…
Впрочем, вы все видели на фотографиях. Только фото не передает тех чувств, того солнечного света, той алой крови. Это вырезают из журналов. А я считаю, что обрезанная фотография — это ложь.
«Ладно, — думал я. — Наверное, нужно просто пойти домой, помыться — и все будет хорошо». Я еще раз огляделся: полицейские оттеснили школьников вверх на холм; слева врач всаживал огромный шприц с длинной, как рельсовый гвоздь, иглой в грудь другой моей знакомой — Деми Харшейв. Несколькими шагами дальше санитар тащил капельницу и едва не поскользнулся об окровавленную спортивную куртку.
Я нащупал в кармане ключи. «Только бы добраться до машины, — мелькнула мысль. — Уехать отсюда, и все обойдется». Я двинулся к автостоянке. Позднее окажется, что я каким-то чудом прошел через бреши в оцеплении, и поначалу полиция подумает, будто я действовал намеренно. Но я просто шел и шел. И никто меня не окликнул. Кстати, слышали по телевизору рассказы о психотерапевтах, которые помогают жертвам катастроф? Так вот, это брехня собачья!
На пути к своей машине я увидел белый «шевроле-шеветт» Шерил. Он светился в лучах солнца и казался таким теплым, что хотелось подойти и потрогать его капот. Я так и сделал — слабое октябрьское солнце действительно нагрело машину, — а потом забрался на автомобиль, свернулся калачиком, оставляя за собой ржаво-красные следы, и погрузился в забытье.
Чья-то рука встряхнула меня, и я открыл глаза. Солнце уже слегка сместилось к закату. Передо мной стояли два полицейских: один держал на поводке немецкую овчарку, а второй, с винтовкой в руках, говорил в микрофон: «Живой. Нет, вроде не ранен. Да, мы его здесь подержим».
Я зажмурился и опять посмотрел на полицейских. Теперь я уже не «тот самый парень», теперь я просто «он». Я попробовал поднять правую руку, но кровь приклеила рукав к капоту. Я рванул сильнее, и с треском разматываемой клейкой ленты ткань поддалась. Заскорузлая одежда казалась вылепленной из пластилина.