- Да, перемещаться по воздуху верхом на канистре с бензином не пристало разумному человеку, - с удовольствием откинувшись к спинке кресла и положив обе руки на подлокотники, продолжал беловолосый. Когда-нибудь, лет через триста, люди будут нам удивляться: "Как они могли рисковать? И куда они, собственно, летали? Что им не сиделось на месте, не ходилось пешком?" И что самое удивительное, - тут британец придвинул к мальчику свое розовое лицо и доверительно понизил голос,
там, куда мы летим, нам решительно нечего делать. Баловство одно, кажимость, не более того.
"Почему он со мной говорит? - машинально отодвигаясь, с тревогой думал мальчик. - Может быть, он действительно к нам приставлен? Или просто тихопомешанный. Болтун Патолог".
Год назад по Щербатову, если верить слухам, шатался один патолог, все ходил по дворам, по песочницам, вертелся возле детских садиков, приставал к маленьким девочкам, звал их в какой-то шалаш. Мама Люда очень боялась за Настю, гулять ее отпускала только с Батей, все лето оказалось испорченным из-за этого больного козла. Местный свихнулся, должно быть, пришлецы в Щербатове все на виду. Андрей возомнил, что поймает его, сажал Настасью вместо приманки на солнышко, а сам где-нибудь прятался и наблюдал. Настасья беззаботно играла: про патолога она слышала, но уверена была, что Батя ее защитит: Батя - самый сильный и самый грозный на свете. Вот она бы третий допуск приняла на веру безоговорочно.
Андрей прислушался - сзади доносилось умиротворяющее бормотание мамы Люды:
- Ну, вот так, ну, вот и ладно, дочка моя умная, разумная, а головочку теперь сюда положи...
Андрей обернулся, взглянул в щель между креслами: кофейного человека как ветром сдуло, вон он сидит позади, у прохода, надутый, руки все в кольцах, аристократ, вождь, наверное, племенной, а мама Люда укладывала Настасью на двух свободных местах, укрывая ее коротеньким аэрофлотовским пледом. Настасья мучилась, лицо ее с прилипшей ко лбу челочкой и с зажмуренными глазами было белее наволочки. "О-ох", - простонала она неожиданно взрослым женским голосом. И Андрей поспешно отвернулся.
Видя, что мальчик не склонен поддерживать разговор, подсадной агент угомонился. Отвалив назад спинку кресла, он достал журнал "Крокодил", надел очки (это были замечательные, наверняка дорогие очки в массивной оправе с затемненными коричневатыми стеклами) и принялся сосредоточенно и серьезно изучать карикатуры, время от времени брезгливо отстраняясь, как будто бы там изображалась интимная жизнь земноводных.
Между тем тугая щечка ровесницы снова выступила из-за высокой , спинки кресла, гладкая, как молодой месяц, и на поручне показался снисходительный голый локоток. Сердце у Андрея вздрогнуло, как поплавок от первой поклевки: простая пробка, проткнутая куриным пером, только что стояла неподвижно на зеленой воде - и вдруг стеклянно и тоненько тюкнула. Для кого - мелочь, а для него это был знак, что _все_правильно_, что Кареглазка согласна лететь с ним до конца и что там ее уже ждут.
Это не помешало Андрею ревниво отметить, что Кареглазка говорит на чужом языке легко, будто воду пьет, такого легкого английского Андрей еще не слыхал: скиталец из института Мориса Тереза, кичившийся своим американским произношением, выпячивал нижнюю челюсть и шамкал ртом, как будто ел горячую перловую кашу. Собственно, этот оболтус и не учил ничему, только сквернословил по-английски да пел дифирамбы "штатникам", и Андрей терпел его лишь из уважения к его бедности и бездомью, а языком занимался сам, идя первобытным путем и затверживая по десять слов в день.
То, что мальчик в клетчатом пиджаке завистливо прислушивается разговору, Кареглазке было, несомненно, известно, и она слегка манерничала: выпячивала губы больше, чем следует, и, произнося межзубные, дразнила ярким кончиком языка.
Мать нехотя отвечала ей грудным меццо, потом вдруг зашевелилась, повернулась - и Андрей даже испугался, увидев так близко ее желто-пегие глаза. В каждой человеческой физиономии зашифрована морда животного, в этой, коротконосой, щекастой и зобастой, деформированной возрастом, явственно проглядывал недружелюбный мопс. Дама холодно оглядела Андрея, потом перевела взгляд на резидента. Британец, словно этого и дожидался, с непостижимой быстротой совершил несколько телодвижений: свернул в трубочку свой "Крокодил", запихнул его за прижимную сетку, сорвал с носа очки и, резко выгнув спину и подавшись вперед, осклабил в любезной улыбке ровные лошадиные зубы. При этом кожа головы у него дернулась вместе со всеми наросшими на ней волосами. Улыбка агента осталась, однако же, без ответа. Дама лишь скользнула по нему взглядом, и лицо ее исчезло. Минуту спустя исчез и локоток. Смутившись, Андрей покосился на отца. Иван Петрович спал, свесив голову уже набок, в проход, и стюардесса, как раз проходившая мимо, бесцеремонно потеснила его бедром. Андрей снял с отца очки, сунул их ему в нагрудный карман пиджака, потом обнял его за плечи и попробовал усадить подостойнее. В конце концов это ему удалось, потому что отец, как тряпичный, согласен был принять любую позу.
- Это ж надо так спать, - проворчал Андрей, приглаживая ему волосы и поправляя галстук.
- Притомился Иван Петрович? - раздался за его спиной скрипучий голос.
Это было уже чересчур. Покраснев от испуга (и отчасти от негодования), Андрей обернулся. Агент глядел на него в упор, губы его морщились в сатанинской улыбке, змеившейся пороками того мира, где, в отличие от нашего, все покупается и все продается.
- Не бойся, юноша, - сказал беловолосый, - мы с твоим батюшкой будем работать в одном университете. В министерстве нас знакомили, но сегодня он не соизволил меня признать.
И изящным жестом засунув два пальца в жилетный карман, беловолосый достал и протянул мальчику щегольскую визитную карточку с золотым обрезом, на которой золотыми же буквами по-английски (а на обороте по-русски) было написано, что Ростислав Ильич Дицкий является профессором, доктором наук, специалистом в области международного права, членом каких-то там коллегий, корпораций, ассоциаций, Союза журналистов и прочая, прочая... Пристыженный Андрей смотрел на эту острую, как лезвие, картонку и не знал, что с нею делать.
- Оставь себе на память, - сказал Ростислав Ильич. - И не принимай на веру все, что там написано. Визитная карточка - это еще не документ. Не профессор, а преподаватель, не доктор, а кандидат, я бы мог объявить себя академиком, многие так и делают. Там, куда мы с тобою летим, все заказывают такие карточки, быстро и дешево, а главное - никто не допытывается, верно ли то, что ты хочешь изобразить. Просто повальная мода, и папа твой закажет, и ты, я полагаю, не устоишь. Будь я мальчишкой - не стал бы мелочиться, сделал бы себе визитную карточку императора южных морей или, скажем...
Он пощелкал пальцами, подыскивая подходящий титул.
- Великого Инквизитора Обозримой Вселенной, - подсказал Андрей. Он сделал это из сострадания, чтобы облегчить жизнь беззлобному человеку. Навыка разговаривать с подростками Ростислав Ильич не имел: он не то чтоб фальшивил и лебезил, но - неестественно форсировал оживление. Примерно так же вел себя выступавший в "реальном училище" детский писатель из Москвы, Андрей с трудом досидел до конца мероприятия: сил не было смотреть, как человек мучается.
- Ого! - сказал Ростислав Ильич с одобрением и, прищурясь, поглядел Андрею в лицо. - Вот это заявка. Откуда родом?
- Из города Щербатова, - ответил Андрей и напрягся, уловив в этом невинном вопросе хитрый подход к теме "Как же это у вас получилось?".