Из неимоверной двадцатилетней Дали своей памяти он вытащит потускневший снимок и опять увидит, что сапоги на Свете замшевые, на высоких каблуках, ее стеганое пальто розовато-перламутровое, маникюр свеж и небросок, и он снова услышит в ее голосе то неуловимое, что делало его счастливым и безутешным...
— Значит, мораль — понятие растяжимое? — спросила Света, не придавая слишком большого значения своему вопросу. Она подняла с земли кленовый лист посмотрела через него на солнце, и лицо ее озарилось цветом осени. И в душе Анфертьева дрогнуло и заныло. Скорее всего это была любовь. Или что-то очень на нее похожее. Анфертьев испугался, он не был готов к смятению и нервной взвинченности, сопровождающим подобные смещения в душе. Но это был приятный испуг. Жизнь, которая ограничивалась заводским двором, щелью в заборе, тридцатью метрами квартиры, сумрачной фотолабораторией, жизнь, в которой самыми большими радостями были свежие рубашки и хороший галстук, вдруг раздвинулась, запреты рухнули, и только легкий прах от них вился на свежем осеннем ветерке. С радостным ужасом Анфертьев видел, что мир вокруг него простирается бесконечно и зовуще. Все рядом, все доступно, достаточно протянуть руку. Он провел ладонью по щеке Светы, и она приподняла плечо, пытаясь задержать его ладонь, прижать к своей щеке.
— Нет, — сказал он, — мораль не растяжимое понятие. Просто его нельзя сводить к толкованию, которое дает очередное начальство.
— Но тогда все очень легко свести к своему толкованию.
— Ну и что? Если веришь в себя, веришь себе... если твои желания никому не грозят... Разве что собственному растительному существованию... если это дает тебе ощущение постоянной, насыщенной жизни... И у тебя не корыстные расчеты, а надежды на счастье...
— Но и корыстные расчеты могут обещать счастье, — возразила Света, не отпуская руку Анфертьева.
— Если счастье в корысти... Много ли оно стоит?
— Какова корысть, — усмехнулась Света.
— Мой самый корыстный расчет заключается в том, чтобы пройти по этой тропинке еще метров сорок и тогда бледные лица, приникшие к окнам бухгалтерии, скроются за листвой.
— Почему им так любопытно?
— Они лишены чего-то подобного.
— Но это же страшно?
— Конечно.
— Нас осуждают?
— Осуждают меня.
— Почему?
— Я старше, я мужчина, я женат... А ты — моя жертва. Они боятся за тебя.
— Разве я в опасности?
— Да. Ты отступила от здравого смысла. Вернее, ты еще не отступила, но именно этого они и боятся.
— То, что я сейчас с тобой...
— Они опасаются большего.
— А ты?
— И я.
— Я тоже.
— Это хорошо... Значит, мы не сделаем лишнего.
— А необходимое, естественное, разумное?
— Тебе всегда хочется поступать, как велит здравый смысл?
— Нет. Наверно, это плохо, но далеко не всегда.
— Почему?
— Не знаю... В нем есть что-то от ограниченности. Здравый смысл представляется мне чем-то вроде инструкции. Это как при строгой няньке — всегда хочется поступить наоборот.
— Опасные мысли для служителя Сейфа, — сказал Анфертьев и сразу почувствовал, как что-то напряглось в его душе. Ему показалось, что он услышал скрип раздавленных паркетин под чугунными ногами Сейфа, удовлетворенный лязг стальных стержней в его глубинах. Анфертьева охватило ощущение, будто он должен вспомнить что-то, увидеть, понять, будто в эту самую секунду происходит очень важное и необходимо сделать еще небольшое усилие, напрячь кое-какие силы в себе и увидеть нечто — судьбу, будущее, итог. Анфертьев закрыл глаза, сжался, пытаясь вызвать из подсознания зреющее предчувствие. Но нет не удалось. Он перевел дыхание, утешаясь тем, что ощущение повторится и тогда, кто знает, может быть ему повезет больше.
А вечером Анфертьев рассказывал Таньке сказку.
Танька была для него чем-то вроде компаса. Не зная, как поступить, в какую сторону склониться, Вадим Кузьмич вспоминал дочь, и ложное отпадало само.
Он не пытался вообразить, как поступила бы на его месте Танька, ему достаточно было представить ее круглую мордашку, синие глаза, горевшие ожиданием необычного, чтобы сразу обнаружилась фальшь в словах, поступках, решениях...
Так вот сказка... Танька (лежит в своей кроватке, сдвинувшись к самой стенке):
— Пап, садись! Здесь много места, садись. Вот так... Тебе удобно? Не тесно?
А то я могу еще подвинуться... Сказку, пап!
Вадим Кузьмич (присаживается):
— А может, завтра?
Танька (с отчаянием, мольбой, скорбью):
— Пап!
Вадим Кузьмич:
— Ну, хорошо... Значит, так... Жила-была девочка.
Звали ее Маша. Пошла она однажды в лес и заблудилась...
— Нет! Я знаю. Нашла она домик, а в нем жили медведи, их не было дома, она все съела, стул сломала, спать завалилась, а подружки без нее вернулись...
Нет-нет, не хитри!
— Ладно... Ты не слышала про ежика, у которого иголки не выросли? Нет? Ну, слушай. Родился однажды в темном дремучем лесу...
— Там и волки были, и медведи, и змеи поганые, да?
— В том лесу много чего водилось — бурундуки, кроты-подземельщики, лисы кровожадные...
— И лешие, и кикиморы болотные?
— Леших там было видимо-невидимо. Так вот, родился в том лесу маленький ежик. И оказалось, что у него нет ни одной иголки. Что тут делать? Ежик подрос ему погулять хочется, а мама не пускает, потому что любой зверь его сразу же съест. И вот как-то утром, когда мамы дома не было...
— Она, наверное, ушла на базар за картошкой?
— Да, скорее всего. Только мама скрылась за деревьями, ежик выскочил из-под пня и бегом в лес. И вдруг навстречу ему...
Танька (закрывает рот руками):
— Волк?! Вадим Кузьмич:
— Нет, не волк. Заяц. Спрашивает заяц: «Где же твои иголки? Как же ты не боишься на своих коротких лапках бегать по лесу один, да еще без иголок?» — «Что же делать, — отвечает ежик печальным голосом, — не выросли иголки». — «Плохи твои дела, — сказал заяц, — не знаю даже, как тебе помочь. Будь у тебя ноги подлиннее, вроде моих, ты мог бы удрать от кого угодно, а так... Не знаю, не знаю». И ускакал.
— Почему же заяц не посадил ежика себе на спину и не отвез домой?
— Ежик не хотел домой, он только вышел погулять. Идет он дальше, старается под кустами пробираться, в густой траве, но едва оказался на тропинке, увидел, что навстречу ему летит ворона. Увидела она ежика...
— А вороны едят ежей?
— Нет, что ты! Но она была очень болтливая, эта ворона, и могла рассказать всему лесу, что видела ежика без иголок. Тогда звери бросились бы искать ежика и, конечно, нашли бы его и съели. Приземлилась ворона на тропинке и с удивлением смотрит на ежика одним глазом. Потом спрашивает: «Ты кто такой?» — «Ежик, — отвечает тот. — Только у меня иголки не выросли». — «А почему тебя еще никто не съел?» — опять спрашивает ворона.
— Какая нахальная!
— Они такие. «А потому никто не съел, — говорит ежик, — что меня еще никто не видел». — «Тогда тебя обязательно кто-нибудь съест», — сказала ворона.
Оттолкнулась лапами своими когтистыми от тропинки улетела.
— А почему она его не пожалела?
— Потому что это была глупая и злая ворона.
— Она, наверно, работала у лешего?
— Очень может быть. Ну так вот, ворона улетела, а ежик идет дальше.
— У меня прямо сердце изболелось за этого ежика.
— Слушай дальше. Идет он, идет, принюхивается к запахам лесным, присматривается, что к чему, и вдруг видит, что на него сверху...
— Орел?!
— Нет, белка. Спрыгнула с дерева прямо перед ежиком, обежала вокруг, остановилась. «Ай-ай-ай! — говорит. — Как же тебе не страшно в таком виде по лесу гулять?»
— Какая хорошая белка!
— "Почему же не страшно? — отвечает ежик. — Еще как страшно, но что делать, если у меня иголок нет?"— «Придется тебя выручать», — говорит белка.