Капитаном-то он, возможно, по-прежнему был, но только сейчас это был высокий бородатый морской капитан, и трость не лежала у него на плече, как ружье, — он сжимал ее в кулаке, точно приготовился сражаться с пиратами. Я смотрел на него, раскрыв рот: какое-то время я стоял, застыв, и не впускал его, ибо позади него на мостовой стояла машина. Машина!
— Это ваша? — спросил я его.
— Конечно, моя, — отрезал он. — Где Лайза? Лайза в порядке?
Он оттолкнул меня и побежал вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Я видел, как они встретились. Лайза сделала один-два шага навстречу ему, и оба замерли, остановившись в футе друг от друга. Они не поцеловались; даже не обнялись. Такое было впечатление, будто они дичились друг друга после стольких месяцев разлуки. Она сказала:
— Ты отрастил бороду.
— Да.
— Зачем?
— Так мне казалось разумнее. — Он положил руку ей на плечо. — Все в порядке, Лайза?
— У меня-то в порядке, а вот ты как…
— Оснований для волнения нет.
Они наконец поцеловались — не страстно, как я видел один-единственный раз на экране в «Кинг-Конге» и запомнил потом на всю жизнь, а просто чмокнули друг друга в обе щеки — наспех, боязливо, как если бы поцелуй нес заразу для любимого. С чувством разочарования я повернулся и вышел запереть дверь и при этом еще раз взглянул на машину, а когда вернулся на кухню, Лайза уже хлопотала, заваривая неизменный чай, который — теперь-то я уж знаю — Капитан пил, только чтобы доставить ей удовольствие.
— Значит, Сатана все-таки объявился, — заметил Капитан.
— Он сидел как раз на том месте, где сейчас сидишь ты.
Капитан беспокойно заерзал на твердом стуле, словно ему передалось оставленное моим отцом тепло и это его раздражало.
— И зачем же он приходил, что сказал?
— Сказал, что хочет мне помочь.
— А ты что ему сказала?
— Я сказала, что не нуждаюсь в его помощи.
Капитан продолжал беспокойно ерзать на стуле.
— Может, это было неразумно, Лайза.
— _Не желаю_ я от него помощи.
— Да и мне, я думаю, он не доверяет.
— О, это уж точно — не доверяет.
— И все-таки если бы ты получала регулярно какие-то деньги — даже от него, — это избавило бы тебя от многих тревог. Я ведь не могу быть всегда под рукой.
— До сих пор мы отлично справлялись.
Не стану делать вид, будто я в точности помню все подробности этого разговора. Некоторые слова я помню, но по большей части придумываю, чтобы заполнить пробелы между тем, что они говорили, так как мне очень хочется снова услышать их интонации. Прежде всего я хочу понять этих двух людей, единственных, в ком я наблюдал то, что, очевидно, можно назвать любовью — такой любовью, какой я до сих пор, безусловно, ни разу не испытывал. Но в одном я по крайней мере почти уверен — я уверен, что слышал, как после долгой паузы Капитан спросил Лайзу:
— Он снова причинил тебе горе?
И она быстро ответила:
— Этого он не может. Теперь уже не может.
Остался ли Капитан с нами в ту ночь? Вполне естественно, что я никак не мог этого знать — слишком они оба были сдержаны. Улегшись в постель, я постарался подольше не засыпать — снизу доносились их голоса, и мне не было так одиноко. А кроме того, я прислушивался, не раздастся ли звук отъезжающей машины, но я заснул, когда там, внизу, еще разговаривали. Я знаю только, что на другое утро Капитан завтракал с нами: я запомнил это обстоятельство, потому что тогда впервые возник вопрос о моей учебе.
Возник этот вопрос, думается, потому, что, не успев войти в комнату, я спросил Капитана про машину.
— Это в самом деле ваша машина?
— Конечно, моя.
— А она какая?
— Малолитражка «моррис».
— Это хорошая машина?
— Не «роллс-ройс». Но достаточно хорошая при данных обстоятельствах.
— А вы научите меня ее водить?
— Нет. В твоем возрасте это запрещено законом.
Кстати, о законе, — добавил Капитан, обращаясь к Лайзе, — по-моему, есть закон насчет обязательного школьного обучения, но будь я проклят, если я знаю, что там написано. Джим умеет читать и умеет писать — а что еще требуется мальчишке? Остальное приходит с жизненным опытом. Во всяком случае, я могу научить его кое-чему куда лучше любого школьного преподавателя.
— Точным наукам?
— Ну, я не очень силен по части точных наук. Да я и не представляю себе, чтобы Джим когда-либо стал ученым.
— Закону Божьему?
— Это скорее по части женщин. Это твоя обязанность.
— В религии я сама не очень сильна.
— Дай ему Библию, и пусть читает. Нельзя заставить парня верить, Лайза. В процессе жизни человек либо приходит к вере, либо уж не верит вообще.
— Ты, мне кажется, так этому и не научился.
— Значит, слишком много тебе кажется. Я ведь тебе раньше рассказывал, что, когда я бежал из плена и спустился с Пиренеев, я наткнулся на монастырь. У меня не спросили документов, не донесли в полицию — то, что я там видел, было, конечно, кучей глупостей, но это были хорошие люди, во всяком случае, они хорошо ко мне отнеслись. А когда ты сам не слишком хороший, ты уважаешь хорошего человека. Я бы хотел, когда буду умирать, чтоб со мной рядом был хороший человек. Хороший человек проповедует уйму глупостей, а плохой проповедует правду, но какая, черт побери, разница, если ты умираешь? Я не собираюсь учить малыша глупостям. Пусть читает Библию и привыкает сам обо всем судить. А я буду учить его географии.
— Ну а потом есть ведь еще языки. Я бы не хотела, чтобы мой мальчик знал меньше других.
— Молодчина, Лайза. Вот ты и сказала.
— Что сказала?
— До сих пор ты еще ни разу так не говорила: «Мой мальчик».
— Ну ведь, в общем-то, я думаю, он теперь стал моим…
— А что до языков — никакой проблемы, Лайза. Можно купить ему пластинки — «Учись сам немецкому… испанскому…» А я, как известно, немного кумекаю в обоих — и ты знаешь почему. Так что я могу поднатаскать его…
Вот как получилось, что я, по счастью, на какое-то время избежал школы и приступил, если это можно так назвать, к домашнему обучению. Уроки Капитан давал мне не слишком регулярно: все ведь зависело от него, а он очень часто отсутствовал. Занятия у нас происходили как бы тайком, что делало их лишь более интересными: соседи видели, как в положенное время я отправлялся в школу, но не видели, как я быстро возвращался окольным путем и садился за уроки у себя в комнате. Иначе слухи о том, что я не хожу в школу, безусловно, достигли бы властей. Таким образом, не очень это сознавая, я по-своему уже последовал за Капитаном и вступил на путь нелегальщины.
Я плохо помню занятия языками; у меня лишь сохранилось впечатление, что Капитан куда свободнее чувствовал себя в немецком, чем в испанском — возможно, потому, если он говорил мне правду, что больше времени провел в германском плену, чем беглецом в Испании. Это обстоятельство сказывалось и на его преподавании географии. Это были уроки человека, исколесившего мир при довольно необычных обстоятельствах, и, пожалуй, куда более живые, чем поверхностные знания школьного учителя, почерпнутые из книг.
Попробую воспроизвести здесь часть типичного урока по географии.
— Если тебе надо попасть из Германии в Испанию, какой ты выберешь путь? — спросил меня Капитан.
— Я полечу, — сказал я.
— Нет, нет, это не по правилам. Мы же с тобой как бы играем в игру. Вроде «Монополии». Идет война, так что по правилам игры ты должен передвигаться пешком.
— А почему не на машине?
— У тебя нет машины.
А меня все еще занимала мысль об его машине.