Как раз тогда, в 1934 году, Франко задушил – именно это слово все в то время употребляли – восстание шахтеров в Астурии. Женщина, упавшая на колени перед мертвым мужем, крикнула Эрбалю: Солдат, ты ведь тоже народ! Да, подумал он, тут она права. И будь он проклят, этот народ, будь проклята нищета! Впоследствии он старался за любые свои услуги непременно получать вознаграждение. Затем перевелся в гражданскую гвардию.
Доктор Да Барка знал, что говорит. Вскорости и к нему самому пришла напасть. А Эрбаль оказался среди тех, кто явился, чтобы доктора арестовать, вернее, именно он, Эрбаль, ударил доктора прикладом по голове и свалил с ног. Даниэль Да Барка был высоким и смелым, в лице его все как-то по-особому выпячивалось вперед. Выпуклый лоб, еврейский нос, рот с толстыми губами. Когда он хотел что-то объяснить, то крыльями раскидывал руки в стороны, и пальцы его приходили в движение, будто он пользовался азбукой глухонемых.
В первые дни франкистского мятежа доктор скрывался. А они выжидали, пока он потеряет бдительность, поверив, что облавы пошли на убыль. Когда он приблизился наконец к материнскому дому, на него накинулись сразу пятеро, весь патрульный отряд, но он отбивался как дикий зверь. Мать истошно вопила из окна. Правда, больше всего их взбесило то, что из расположенной напротив мастерской выскочили на улицу швеи. Они плевались и на чем свет стоит костерили солдат, а одна так даже хватала их за мундиры и царапалась. У доктора Да Барки кровь шла изо рта, носа, ушей, но он не сдавался. Тут гвардеец Эрбаль и ударил его прикладом по голове – доктор сразу как подкошенный рухнул на землю.
И тогда я повернулся к швеям и прицелился. Не удержи меня сержант Ландеса, уж не знаю, чего бы я натворил, потому что меня до белого каления довели эти девчонки, голосившие почище вдовьего хора. Ладно, понятно мать, но они-то, они-то?… И тут я выкрикнул то, что грызло меня изнутри: Чего только вы все нашли в этом мерзавце? Чем он вас приворожил? Шлюхи, шлюхи! Все как одна! Сержант Ландеса дернул меня за рукав и сказал: Хватит, Эрбаль, у нас еще полно работы.
7
У доктора Да Барки была невеста. И эта невеста была самой красивой девушкой на свете. На том, понятно, свете, который Эрбаль успел повидать, да наверняка и на том, которого повидать ему не довелось. Звали ее Мари-са Мальо. Эрбаль был сыном бедных крестьян. В их деревенском доме почти не было красивых вещей. Надо думать, поэтому он никогда и не тосковал по своему дому, всегда полному дыма и мух. Память Эрбаля, как трубопровод, протянутый через годы, воняла навозом и карбидным газом. В том доме всё, начиная со стен, было покрыто патиной прогорклого сала, грязно-желтым слоем, который настырно лип к глазам. И по утрам, выгоняя коров, Эрбаль все вокруг видел словно сквозь грязно-желтые очки. Даже зеленые луга. Но в доме были две вещи, которые представлялись ему настоящими сокровищами. Первая – его маленькая сестренка Беатрис, белокурая, с голубыми глазами, вечно простуженная, отчего из носа у нее вечно торчали зеленые сопли. Вторая – старая жестяная банка из-под айвового мармелада, где мать хранила свои драгоценности. Агатовые серьги, четки, медальку из венецианского золота – мягкую, как шоколад, серебряный дуро времен короля Альфонсо XII, унаследованный от отца, и несколько посеребренных зажимов для волос. А еще там лежали флакон с двумя таблетками аспирина и первый зуб Эрбаля.
Он клал зуб на ладонь, и тот казался ему пшеничным зернышком, обгрызенным мышью. Но по-настоящему красивой была сама жестяная банка с проржавевшими швами и картинкой на крышке: девушка с неведомым фруктом в руке – гребень в волосах, красное платье в белые цветы с оборками на рукавах.
Когда он впервые увидел Марису Мальо, ему показалось, что это та самая девушка с жестяной банки из-под мармелада вышла прогуляться по ярмарке во Фронтейре. Семейство Эрбаля отправилось туда, чтобы продать кабана и молодой картофель. От их деревни до Фронтейры ходу было три километра по грязной тропинке. Первым шагал отец в фетровой шляпе с маленькой дочкой на руках, последней – мать с тяжелой корзиной на голове, а он, Эрбаль, – посередке, волоча за собой кабана на веревке, обвязанной у того вокруг ноги. И как ни бился с ним Эрбаль, кабан все норовил поваляться в грязи, так что, когда они добрались до Фронтейры, стал похож на огромного крота. Отец дал Эрбалю затрещину: Ну кто теперь купит этакого урода? Эрбалю пришлось сидеть и пучком соломы чистить кабанью щетину. И тут он поднял голову и увидел ее. Она проходила мимо – королева в букете подруг. Можно было подумать, что они и сопровождают ее лишь ради того, чтобы все показывали пальцемсословами: вот королева. Девушки, как стайка бабочек, носились туда-сюда, а Эрбаль провожал их взглядом, пока отец костерил его на чем свет стоит: Ну кто теперь купит такого замызганного кабана? А Эрбаль мечтал: был бы кабан барашком, она подошла бы к ним и окунула пальцы в мягкую шерстку. Самого тебя надо бы продать вместо кабана, ворчал отец. Да кто на дурака позарится!
Отец был таким. Если начинал утро с ругани, назад ходу не было, он словно копал и копал весь день без продыху дерьмовую яму у себя под ногами. А я думал: а здорово было бы, если бы кто-нибудь и на самом деле купил меня и увел с собой, привязав веревкой за ногу.
Наконец они все ж таки продали и кабана, и молодой картофель. Мать купила банку масла, на которой была нарисована женщина, тоже похожая на Марису Мальо. И они еще много раз всей семьей бывали на большой ярмарке во Фронтейре. Но Эрбаль уже не обращал внимания на отцовскую ругань. Для него это были праздничные дни – самые главные в году. Он пас коров и мечтал о том, чтобы поскорее наступило первое число месяца. Он видел, как растет и становится женщиной Мариса Мальо. Она была из семьи местных богачей: крестница алькальда, дочь нотариуса, младшая сестра приходского священника Фронтейры. А главное – внучка дона Бенито Мальо. К тому же у Эрбаля никогда не было барашка, чтобы она могла подойти и погладить его мягкие кудри.
8
Когда, покончив с художником, они ехали на машине обратно и пока остальные члены расстрельной команды прямо из горлышка пили коньяк, он впервые заметил, что с головой у него что-то не то. Как будто туда забрались какие-то люди. Фалангисты уже перестали злиться и даже с хохотом хлопали его по плечу. Пей, черт тебя подери, пей! Но он ответил им, что не пьет. Они опять покатились со смеху. С каких это пор, Эрбаль? И он очень серьезно сказал, что и раньше никогда не пил, никогда. Я не переношу спиртного. Брось, ты ведь вечно ходишь опухший с перепою! Оставь его, бросил через плечо тот, что сидел за рулем, у него сегодня какая-то особенная ночь. Вон даже голос вроде как переменился.
Эрбаль больше не проронил ни слова. Еще тогда, услышав выстрел, он ощутил острую тоску. Теперь они ехали по очень прямой дороге, и он карандашом плотника рисовал портик «Глория». И делал это с совершенно необъяснимым умением. К тому же он вдруг почувствовал, что отныне может все что угодно растолковать с помощью слов, которых никогда прежде в речи не употреблял. Красота ангелов, держащих в руках орудия казни Христовой, объясняла ему теперь его же собственная голова, это красота скорбная, в ней явлена печаль по несправедливо умерщвленному Сыну Божьему. А когда Эрбаль нарисовал пророка Даниила, у него получилась веселая каменная улыбка, и, проследив направление собственного взгляда, он нашел объяснение сей загадки.