- Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то же самое, что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить на старую цену, и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
- Нет, я прошу тебя, Жозеф, этого не делать! Во-первых, Синтянины небогаты, а во-вторых, у нас квартиры втрое и не вздорожали, в-третьих же, я дорожу Синтяниными, как хорошими постояльцами, и дружна с Alexandrine.
- Да; "дружба это ты!" когда нам это выгодно, - перебил, махнув рукой, Висленев.
- А в-четвертых... - проговорила и замялась на слове Лариса.
- В-четвертых, это не мое дело. Я с тобой согласен, часть свою я тебе уступил, и дом вполне твоя собственность, но ведь тебе же надо на что-нибудь и жить.
- Я и живу.
- Да, ты живешь мастерски, живешь чисто и прекрасно, - продолжал он, но все-таки... быть посвободнее в гроше никогда не мешает. Конечно, я пред тобою много виноват...
- Ты виноват? Чем это? я не знаю.
- Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать, и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара, так не везетд, добавил он, сжимая руку сестре, - мне так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то... ах, да уж лучше и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
- Вообще ты напоминаешь мне о том, Жозеф, о чем я давно позабыла.
- То есть, о чем же я тебе напоминаю?
- О твоем обещании, которое ты исполнять отнюдь не должен, потому что имеешь теперь уже свою семью, и о том, как живется человеку в наше переходное время. Я его ненавижу.
- Что же, разве ты перешла "переходы" и видишь пристанище? - пошутил Висленев, гладя сестру по руке и смотря ей в глаза.
- Пристанище в том: жить как живется.
- Ой, шутишь, сестренка!
- Нимало.
- Тебе всего ведь девятнадцать лет.
- Нет, через месяц двадцать.
- Пора бы тебе и замуж. Лариса рассмеялась и отвечала:
- Не берут.
- Ой, лжешь ты, Лара, лжешь, чтобы тебя не брали! Ты хороша, как дери.
- Полно, пожалуйста.
- Ей-Богу! Ведь ты ослепительно хороша! Погляди-ка на меня! Фу ты, Господи! Что за глазищи: мрак и пламень, и сердце не камень.
- Камень, Иосаф, - отвечала, улыбаясь, Лара.
- Врешь, Ларка! Я тебя уже изловил.
- Ты изловил меня?.. На чем?
- На гусиной печенке.
Лариса выразила непритворное удивление.
- Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем. Ты зачем Подозерову полчаса целых искала в супе печенку?
- Ах, это-то... Подозерову!
И Лариса вспыхнула.
- Стыд не потерян, - сказал Иосаф Платонович, - но выбор особых похвал не заслуживает.
- Выбора нет.
- Что же это... Так?
- Именно так... ничего.
- Ну, я так и говорил.
- Ты так говорил?.. Кому и что так ты говорил?
- Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? Вот я говорю: "с какой стати?"
Висленев вздохнул, выпустил клуб сигарного дыма и, потеребя сестру за мизинец, проговорил:
- Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде Бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, - добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: "Тьфу, черт возьми, что это такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал".
Лариса молча пожала его руку.
- А мой портфель, который я тебе давеча отдал, у тебя? - спросил, простившись, Висленев.
- Нет; я положила его на твой стол в кабинете.
- Ай! зачем же ты это сделал так неосторожно?
- Но ведь он, слава Богу, цел?
- Да, это именно слава Богу; в нем сорок тысяч денег, и не моих еще вдобавок, а гордановских.
- Он так богат?
- Н... н... не столько богат, как тороват, он далеко пойдет. Это человек как раз по времени, по сезону.
Меня, признаюсь, очень интересует, как он здесь, понравится ли?
- Я думаю.
- Нет; ведь его, дружок, надо знать так, как я его знаю; ведь это голова, это страшная голова!
- Он умен.
- Страшная голова!.. Прощай, сестра. И брат с сестрой еще раз простились и разошлись. Зала стемнела, и в дверях Ларисы щелкнул замок, повернутый ключом из ее спальни.
- Ключ! - прошептал, услыхав этот звук, Иосаф Платонович, стоя в раздумье над своим письменным столом, на котором горели две свечи и между ними лежал портфель.
- Ключ! - повторял он в раздумье и, взяв в руки портфель, повертел его, пожал, завел под его крышку костяной ножик, поштурфовал им во все стороны и, бросив с досады и ножик, и портфель, вошел в залу и постучал в двери сестриной спальни.
- Что тебе нужно, Жозеф? - отозвалась Лариса.
- К тебе, Лара, ходит какой-нибудь слесарь?
- Да, когда нужно, у Синтяниных есть слесарь солдат, - отвечала сквозь двери Лариса.
- Пошли за ним, пожалуйста, завтра он мне нужен.
- Хорошо. А кстати, Жозеф, ты завтра делаешь кому-нибудь визиты?
- Кому же, Лара?
- Бодростиной, например?
- Бодростиной! Зачем?
- Мы же с ней в родстве: она двоюродная сестра твоей жены, и она у меня бывает.
- Да, милый друг, мы с ней в родстве, но не в согласии, - проговорил, уходя, брат. - Прощай, Ларушка.
- Спокойной ночи, брат.
"Да, да, да, - мысленно проговорил себе Иосаф Платонович, остановившись на минуту пред темными стеклами балконной двери. - Да, и Бодростина, и Горданов, это все свойственники... Свойство и дружество!.. Нет, друзья и вправду, видно, хуже врагов. Ну, да еще посмотрим, кто кого? Старые охотники говорят, что в отчаянную минуту и заяц кусается, а я хоть и загнан, но еще не заяц".
Глава восьмая
Из балета "Два вора"
Покойная ночь, которую все пожелали Висленеву, была неспокойная. Простясь с сестрой и возвратясь в свой кабинет, он заперся на ключ и начал быстро ходить взад и вперед. Думы его летели одна за другою толпами, словно он куда-то несся и обгонял кого-то на ретивой тройке, ему, очевидно, было сильно не по себе: его точил незримый червь, от которого нельзя уйти, как от самого себя.
- Весь я истормошился и изнемог, - говорил он себе. - Здесь как будто легче немного, в отцовском доме, но надолго ли?.. Надолго ли они не будут знать, что я из себя сделал?.. Кто я и что я?.. Надо, надо спасаться! Дни ужасно быстро бегут, сбежали безвестно куда целые годы, перевалило за полдень, а я еще не доиграл ни одной... нет, нужна решимость... квит или двойной куш!
Висленев нетерпеливо сбросил пиджак и жилетку и уже хотел совсем раздеваться, но вместо того только завел руку за расстегнутый ворот рубашки и до до крови сжал себе ногтями кожу около сердца. Через несколько секунд он ослабил руку, подошел в раздумье к столу, взял перочинный ножик, открыл его и приставил к крышке портфеля.
"Раз - и все кончено, и все объяснится", - пробежало в его уме. - Но если тут действительно есть такие деньги? Если... Горданов не лгал, а говорил правду? Откуда он мог взять такие ценные бумаги? Это ложь... но, однако, какое же я имею право в нем сомневаться? Ведь во всех случаях до сих пор он меня выручал, а я его... и что же я выиграю оттого, если удостоверюсь, что он меня обманывает и хочет обмануть других? Я ничего не выигрываю. А если он действительно владеет верным средством выпутаться сам и меня выпутать, то я, обличив пред ним свое неверие, последним поклоном всю обедню себе испорчу. Нет!
Он быстрым движением бросил далеко от себя нож, задул свечи и, распахнув окно в сад, свесился туда по грудь и стал вдыхать свежий ночной воздух.
Ночь была тихая и теплая, по небу шли грядками слоистые облака и заслоняли луну. Дождь, не разошедшийся с вечера, не расходился вовсе.