– Желаю вам большого счастья, мисс Монзано, – горячо сказал Минтон. – И поздравляю вас, генерал Хониккер.
Молодая пара поблагодарила его поклоном.
И тут Минтон заговорил о так называемых ста мучениках за демократию и сказал вопиющую ложь:
– Нет ни одного американского школьника, который не знал бы о благородной жертве народа Сан‑Лоренцо во второй мировой войне.
Сто храбрых граждан Сан‑Лоренцо, чью память мы отмечаем завтра, отдали все, что может отдать свободолюбивый человек. Президент Соединенных Штатов просил меня быть его личным представителем во время завтрашней церемонии и пустить по морским волнам венок – дар американского народа народу Сан‑Лоренцо.
– Народ Сан‑Лоренцо благодарит вас лично, президента Соединенных Штатов и щедрый американский народ за внимание, – сказал «Папа». – Вы окажете нам большую честь, если сами опустите в море венок во время завтрашнего праздника обручения.
– Великая честь для меня, – сказал Минтон. «Папа» пригласил всех нас оказать ему честь своим присутствием на церемонии опускания венка и на празднике в честь обручения. Нам надлежало прибыть во дворец к полудню.
– Какие у них будут дети! – сказал «Папа», направляя наши взгляды на Фрэнклина и Мону. – Какая кровь! Какая красота!
Тут его снова схватила боль.
Он снова закрыл глаза, скорчившись от мучений.
Он ждал, пока боль пройдет, но она не проходила.
В мучительном припадке он отвернулся от нас к толпе.
Он попытался что‑то жестами показать толпе – и не смог. Он попытался что‑то сказать им – и не смог.
Наконец он выдавил из себя слова.
– Ступайте домой! – крикнул он, задыхаясь. – Ступайте домой!
Толпа разлетелась, как сухие листья.
«Папа» обернулся к нам, нелепо корчась от боли…
И тут же упал.
Мы все умолкли, чтобы не пропустить его слова.
Губы у него зашевелились, но мы ничего не услыхали, кроме какого‑то клокотания.
У кого‑то возникла идея, тогда показавшаяся блестящей, – теперь, задним числом, видно, что идея была отвратительная. Кто‑то, кажется один из летчиков, снял микрофон со стойки и поднес к сидящему «Папе», чтобы усилить звук его голоса.
И тут от стен новых зданий, как эхо в горах, стали отдаваться предсмертные хрипы и какие‑то судорожные завыванья. Потом прорезались слова.
– Вы, – хрипло сказал он Фрэнку, – вы, Фрэнклин Хониккер, вы – будущий президент Сан‑Лоренцо. Наука… У вас в руках наука.
Наука сильнее всего на свете.
Наука… У вас в руках наука.
Наука сильнее всего на свете. Наука, – повторил «Папа», – лед…Он закатил желтые глаза и снова потерял сознание.
Я взглянул на Мону. Выражение ее лица не изменилось.
Но зато у летчика, стоявшего рядом с ней, на лице застыла восторженная неподвижная гримаса, будто ему вручали Почетную медаль конгресса за храбрость.
Я опустил глаза и увидал то, чего не надо было видеть.
Мона сняла сандалию. Ее маленькая смуглая ножка была голой. И этой обнаженной ступней она пожимала, мяла, мяла, непристойно мяла сквозь башмак ногу летчика.
67. КУ‑РЮ‑КА
На этот раз «Папа» остался жив.
Его увезли из аэропорта в огромном красном фургоне, в каких возят мясо.
Минтонов забрал в посольство американский лимузин.
Ньюта и Анджелу отвезли на квартиру Фрэнка в правительственном лимузине Сан‑Лоренцо.
Чету Кросби и меня отвезли в отель «Каса Мона» в единственном сан‑лоренцском такси, похожем на катафалк «крейслере» с откидными сиденьями, образца 1939 года. На машине было написано:
«Транспортное агентство Касл и Ко». Автомобиль принадлежал Филиппу Каслу, владельцу «Каса Мона», сыну бескорыстнейшего человека, у которого я приехал брать интервью.
И чета Кросби, и я были расстроены. Наше беспокойство выражалось в том, что мы непрестанно задавали вопросы, требуя немедленного ответа. Оба Кросби желали знать, кто такой Боконон.
Их шокировала мысль, Что кто‑то осмелился пойти против «Папы»
Монзано.
А мне ни с того ни с сего вдруг приспичило немедленно узнать, кто такие «сто мучеников за демократию».
Сначала получили ответ супруги Кросби. Они не понимали санлоренцского диалекта, и мне пришлось им переводить. Главный их вопрос к нашему шоферу можно сформулировать так: «Что за чертовщина и кто такой этот писсант Боконон?»
– Очень плохой человек, – ответил наш шофер. Произнес он это так: «Осень прохой черовека».
– Коммунист? – спросил Кросби, выслушав мой перевод.
– Да, да!
– А у него есть последователи?
– Как, сэр?
– Кто‑нибудь считает, что он прав?
– О нет, сэр, – почтительно сказал шофер. – Таких сумасшедших тут нет.
– Почему же его не поймали? – спросил Кросби.
– Его трудно найти, – сказал шофер. – Очень хитрый.
– Значит, его кто‑то прячет, кто‑то его кормит, иначе его давно поймали бы.
– Никто не прячет, никто не кормит. Все умные, никто не смеет.
– Вы уверены?
– Да, уверен! – сказал шофер. – Кто этого сумасшедшего старика накормит, кто его приютит – сразу попадет на крюк. А кому хочется на крюк?
Последнее слово он произносил так: «Курюка».
68. «СИТО МУСЕНИКИ»
Я спросил шофера, кто такие «сто мучеников за демократию». Мы как раз проезжали бульвар, который так и назывался – 'бульвар имени Ста мучеников за демократию.
Шофер рассказал мне, что Сан‑Лоренцо объявил войну Германии и Японии через час после нападения на Перл‑Харбор.
В Сан‑Лоренцо было призвано сто человек – сражаться за демократию. Эту сотню посадили на корабль, направлявшийся в США: там их должны были вооружить и обучить.
Но корабль был потоплен немецкой подлодкой у самого выхода из боливарской гавани.
– Эси рюди, сэр, – сказал шофер на своем диалекте, – и быри сито мусеники за зимокарасию.
– Эти люди, сэр, – означало по‑английски, – и были «Сто мучеников за демократию».