Подойдя к субтильному курносому юнкеру не старше восемнадцати, спросил:
– Господин, это будет не Пятый ли полк?
– Нет.
– Сынок у меня в Пятом Сызранском. По своей охоте пошёл! А я на работах был в Мелекессе, не привелось и проститься. А добрые люди скажи: в Самаре ещё Пятый-то. Привёз, чего старуха собрала...
– Пятый Сызранский полк – во Второй дивизии, – сухо сообщил юнкер.
– А это какая?
– Другая.
– На Уфу едете? Я чего спрашиваю-то. Охота, чтоб сынку выпало – на Уфу. Там места больно хлебные. И коровьим маслом заелись. Вам, стало быть, туда? Счастье, коли так...
Юнкер важно прервал:
– Вы рискуете жизнью! – ему впервые выпал случай «сделать внушение». – Вы – в расположении Действующей Армии, здесь нельзя вести расспросы! Приехали к сыну, а ни его не увидите, ни домой не вернётесь. Вас могут р-р-расстрелять на месте!
– Спаси, Святители... – мужичонка низко поклонился; крестясь, засеменил прочь.
Ромеев послал Шикунова следить за ним. Пояснил: для «полного букета» надо еще «мальца» посмотреть – давеча приметил. Должен где-то здесь крутиться.
«Мальца» нашли на шестой платформе. По виду – уличный пацан лет четырнадцати. Переминаясь с ноги на ногу, разговаривал с добровольцем, на котором военная форма висела мешком. Лет около тридцати, с интеллигентным лицом, в пенсне – по-видимому, учитель. Парнишка спрашивал его, указывая на эшелон с пехотой:
– Дяденька, это на Уфу? Я батю ищу! Сказывали – его на Уфу. Какой полк-то? Мой батя в Сызранском...
Доброволец вежливо ответил: полк – Седьмой Хвалынский, следует в сторону Оренбурга.
– Не до Павловки? Сказывали, там биться насмерть будут. За батю боязно. Мать хворая лежит, какой день не встаёт...
На плечо мальчишки легла рука Ромеева.
– Здорово, Митрий!
– Ванька я, – зорко вгляделся в незнакомого военного.
– Отец, говоришь, следует на Уфу? А сам боишься, что его убьют под Павловкой. Направления-то разные.
У паренька в руке – бумажный свёрточек. Протянул:
– Крестик серебряный на гайтане. С иконкой! Святой Михаил Архангел! Мать наказала отца найти – передать...
– Идём к отцу! Ждёт, говорю! – Ромеев взял пацана за запястье. Сообщил добровольцу: – Украл крестик только что. У контуженого взял обманом.
Солдат в пенсне остался стоять – с выражением растерянного недоверия.
Мальчишка пронзительно вскричал:
– Люди добрые! Караул!! – тут же смолк от жгучей боли в руке.
– Сломаю грабельку! – раздалось над ухом.
Быстро шли сквозь толпу.
– Воришка это! Воришка! – внушительно охлаждал Быбин тех, кто порывался вступиться. Ромеев велел ему отвести «шкета» к багажному помещению вокзала, ждать там. Лушина послал найти Шикунова: вдвоём они должны взять «лаптя», тоже доставить к багажному.
– Я туда же бабёнку приведу! – шепнул Володя, побежал.
* * *
От багажного вели троих. Хорошо одетая барышня возмущалась:
– Позовите офицера! Это – своеволие пьяных!
Мужичонка в лаптях молился вслух. Паренёк помалкивал. Спутники Ромеева с винтовками наперевес окружали группку, сам он шёл впереди с наганом в руке, покрикивал:
– В сторонку! Контрразведка!
Из вокзала запасным ходом вышли на мощёную площадку. От неё начинались тянувшиеся вдоль железнодорожного пути пакгаузы, сколоченные из пропитанных креозотом балок, обращённые дверьми к поездам. Позади пакгаузов неширокой полосой протянулся замусоренный пустырь. Железная решётка отгораживала его от палисадника и городских строений. На пустыре никогда не высыхали зловонные лужи, попадались трупы кошек, собак. Небольшая его часть посыпана песком. На нём темнеют круги запёкшейся крови. Одни чернее: кровь уже гниёт. Другие – свежие.
– Двоих нонешних убрали, – сказал Шикунов, и все пришедшие посмотрели на стену пакгауза, густо испещрённую отверстиями: множество пуль глубоко ушло в толстые твёрдые балки.
– Опомнитесь! Образумьтесь! – страстно убеждала барышня, сжимая кулаки в перчатках, вздымая их перед лицом. – Мой отец – большой начальник, глава земской управы! Вас неминуемо накажут, неминуемо...
«Лапоть» заорал неожиданно зычно:
– Православные, покличьте начальство! – он обращался к зрителям, что скапливались за оградой в палисаднике. К расстрелам привыкали, публика уже не валила – собиралась неспешно.
– У меня сын в Народной Армии, сын свою кровь льёт! – мужичонка бросил кошёлку наземь, крестясь, упал на колени: – А эти меня убивают...
Ромеев подмигнул Быбину, Шикунову, рявкнул на барышню и мужика:
– Тихо, вы! С вами разберёмся. Но этого... – рванулся к парнишке, – мы сей момент... шпиона!
– Ничем не виновный я! Сжа-альтесь!
– Говоришь, крестик на гайтане... а?! Мать наказала отцу передать... а?! А чего ж сама, когда его провожала, не навесила ему гайтан?
– Отец в прошлом годе ушёл от нас, – плача кричал мальчишка, – мать хворая лежит...
– Год, как ушёл, а откуда ж ты знаешь, в какой он полк поступил?
– От людей! Мы про него всё зна-ам...
– На слезу бьёшь! – рычал Ромеев. – Мать хворая лежит, отец вас бросил...
она его всё одно жалеет, гайтан передаёт... Определённо – на слезу! Под этим видом выманиваешь о войсках, шпионишь. – Потащил визжащего к стенке.
– Дяденька, не на-адо! А-аай, не на-адо!!
– Умр-р-ри-и! – Володя прицелился из нагана.
– Стой, скажу! дай сказать... – мальчишка протянул руки, – вон она, – показал на барышню, – Антонина Алексевна: её слушаюсь! А этот – вишь, оделся! А то был в пинжаке, в сапогах...
Ромеев опустил револьвер, левую руку положил «мальцу» на голову.
– Не ври мне только. Где встречаетесь?
– На Шихобаловской, в прачечной у китайца. Линьтя – его зовут. Дразнят: дядя Лентяй. А велено его звать: Леонтьев. Она – главнее. Меж собой её зовут: товарищ Антон. А этот – он недавно прибыл. Его зовут Староста.
* * *
Быбин и Шикунов, переглянувшись, потрясённо молчали, держа винтовки так, точно вот-вот на них нападут. Они доверяли Ромееву, но что задержали троих не зря – в это верили не до конца.
И вдруг – эти слова «шкета»...
– Ложь! Мерзкая ложь! – остервенело кричала барышня: в голосе звенела сталь.
«Лапоть» завывал:
– Оговорил, беда-аа...
Лушин пихнул его прикладом в живот, левой рукой толкнул так, что мужичонка, отлетев, упал набок.
Ромеев спросил мальчишку:
– Разведку собранную они как отсылают? Не с голубями?
– С голубями! Пацан, постарше меня, с отцом занимаются. Отца по-чудному зовут – Алебастрыч. На Садовой, у Земской больницы живут.
– Срочно надо в контрразведку, – с затаённым – от ошеломления – дыханием, со странно-умилённым видом выговорил Шикунов. – Это целое подполье работает...
Задержанных повели. Женщина, охрипнув, со слезами ненависти выкрикивала:
– Вы неминуемо заплатите! За меня есть кому вступиться...
8
Как только вошли в кабинет Панкеева, барышня бросилась к нему, заламывая руки:
– Господин офицер! Мой отец – председатель земской управы!.. в Новоузинске... расстрелян красными! Мы с мамой спаслись в Самару, я ищу моего жениха – прапорщика Черноярова, он в Народной Армии с первого дня...
Привлекательная внешность незнакомки, её слова о папе, её слезы заставили Панкеева предупредительно вскочить, усадить мадмуазель в кресло. Он налил ей из графина воды, стал со строгостью слушать Ромеева, Быбина, Шикунова... Он понимал – разведчики могут изощрённо маскироваться, и, тем не менее, то, что эта барышня – большевицкая разведчица, в первые минуты представлялось неправдоподобным.