– А что ты откопал насчет вольфрама?
– Добывается из минерала под названием вольфрамит, очень плотный и жаростойкий металл.
– Следовательно, он годится для работы при высоких температурах и может быть использован для изготовления проводов высокого сопротивления и электрооборудования, так?
Гарсес кивает.
– Предприятие Клаппе Шлибена с центром в Гамбурге входит в компанию H amp;W, которую представляет Вилмер, а одна из важнейших составляющих деятельности этой компании – производство вооружений, возможно, тайком поставляемых в Танжер на грузовых судах Англо-марокканского транспортного объединения. И предположение о том, что частично они оплачиваются через частные компании материалами вроде вольфрама, который, в свою очередь, используется как сырье для производства вооружений, не так уж абсурдно. Хотя не знаю… – Керригэн замолкает, пытаясь разобраться в собственных выводах. – Если верить сэру Джорджу Мэйсону, Вилмер официально является немецким консулом во всем испанском Марокко, и Великобритания напрямую связана с ним в делах, касающихся не только поставок, но и деятельности Общества нежелезистых металлов. Извечная дипломатия фунта стерлингов! – восклицает он язвительно.
– Дипломаты везде одинаковы – они служат и нашим, и вашим. Достаточно посмотреть на тех, кто посещает приемы и коктейли… – вслух размышляет Гарсес.
Керригэн подходит к бару и начинает наливать в стаканы виски. Делает он это не спеша, гораздо медленнее, чем мог бы, будто последнее замечание друга навело его на мысль, которую он не решается с ходу высказать.
– Да, – наконец говорит он, подавая Гарсесу стакан и намереваясь сменить тему, – интересный вчера был коктейль. Похоже, у твоей таинственной дамы странные друзья в Танжере.
Гарсес поднимает стакан и задумчиво рассматривает его на свет.
– Она тебе не внушает доверия, да?
– Можно сказать и так, а можно иначе: это женщина, которая вызывает слишком много вопросов. Например, действительно ли она беззащитна или только выглядит таковой, кто знает? – Словно в подтверждение своих слов журналист пожимает плечами. – Поэтому мнение, которое может о ней сложиться, не так уж важно.
– Мне кажется, ты вообще не слишком жалуешь женский пол.
Керригэн ничего не отвечает, только слегка улыбается, по-прежнему держа в руке бутылку.
– Когда доживешь до моих лет, поймешь, что лишь немногие женщины являются такими, какими кажутся.
– Слушай, – говорит Гарсес, вытирая губы тыльной стороной ладони, – не надоедай мне сегодня своими нравоучениями, ладно? К тому же у тебя, наверное, не все всегда было так уж плохо.
– Плохо? Да нет, дело не в этом. Просто женщины – гораздо менее серьезная проблема, чем одиночество, отвращение ко всему или физический упадок. Мы слишком поздно начинаем отличать любовь от гордости. А если ты просыпаешься чересчур озабоченным, всегда есть девочки из «Южного креста». С ними все просто, не нужно влюбляться и вести себя, как идиоту.
– Но это не спасает от одиночества, – возражает Гарсес и смотрит на него ясным взором школьника.
– Одиночество… – бормочет Керригэн сквозь зубы, устало улыбаясь. – Зато это спасает от печали, что немало, но особенно от обещаний, лжи и романтических устремлений спасти свои души. Вся беда в том, что секс маскируют чувствами. Редкостный идиотизм. Сегодня ты лежишь в постели с девушкой, а завтра можешь разбиться или умереть. Конечно, в моменты слабости вспоминаешь этот дурацкий жар и тоскуешь по нему, ну и что? Эти моменты проходят. Все проходит. Лучше тосковать, чем постоянно жить в смятении, пытаясь защитить то, что сам же и выдумал, терзаясь сомнениями, страхом телесного разрушения, страхом смерти и не знаю чего еще… Впрочем, эта тема мне надоела.
– Любить тебя так, чтобы было похоже на след, оставляемый снегом, – мечтательно произносит Гарсес. – Снег обнажен, ни серебристых узоров, ни дороги, ни имени, ни души.
– Поэзия все превращает в метафоры, а может быть, еще и извращает, в этом она сродни религии. – Керригэн смотрит на офицера и нехотя улыбается, словно отпуская ему грех долгой будущей жизни. – Сколько раз ты влюблялся?
– Не знаю. Были две женщины, которые были мне не безразличны, но я бы не рискнул утверждать, что это настоящая любовь. Собственно, одна была еще девочка, лет пятнадцати или шестнадцати. Она всегда ходила мимо церкви Святого Христофора в форме гимназии доминиканок. Ее звали Лаура.
– А другая?
– С другой я познакомился в Шанхае, в кабаре «Барселона».
– А… – говорит англичанин понимающе, и в комнате повисает многозначительная пауза. – Следовательно, в Эльсе Кинтане есть что-то от обеих.
– Нет, у нее нет с ними ничего общего, это совсем другое. Когда видишь ее, задаешься вопросом, что делает ее столь непохожей на остальных.
– Возможно, дело не только в ней, – замечает Керригэн.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы, мужчины, движемся по жизни зигзагами, туда-сюда, толком не понимая, что происходит. Приехать в город, потанцевать с незнакомой женщиной, придумать ей прошлое… Думаю, когда-нибудь это случается со всеми.
– А если бы я спросил о твоей самой большой любви, тебе было бы что рассказать?
Керригэн медлит с ответом – не потому, что не знает его, а потому, что вопрос поднимает из глубины души тревогу и глухую боль. Он курит и молчит. Слышны лишь веселые голоса девушек, развешивающих белье на соседней крыше.
– Я ведь не прошу вдаваться в интимные подробности, – оправдывается Гарсес, смущенный долгим молчанием корреспондента London Times.
– Это-то как раз проще всего, но я все-таки тебе расскажу, – говорит Керригэн. -
Однажды утром я лежал в постели, а рядом со мной лежала женщина с длинным и хрупким телом. Она спала, и ее безмятежность меня потрясла, хотя уже давно меня волновала только собственная персона. Шла война, я был в увольнительной. Когда она проснулась, я прикрыл глаза, чтобы тайком понаблюдать за ней. Она бесшумно подняла жалюзи, поставила на огонь чайник и вернулась в постель. Я очень хорошо помню холодный цвет неба и туман, типичный лондонский туман. Она была очень молода. Одной рукой она небрежно провела по розовому ореолу соска, а другую мягко просунула мне между ног и забыла ее там, будто это было самое подходящее для нее место. И все время, пока рука покоилась на моей плоти, я слышал шепот ее сокровенных мыслей. Никогда больше я не испытывал ничего подобного.
– Это была она? – спрашивает Гарсес, показывая на фотографию размером с почтовую открытку, с которой на них смотрит женщина с каштановыми волосами и нежным безвольным ртом.
Керригэн молча кивает.
– А что произошло потом?
– Все кончилось.
– Почему?
– Потому что любовь делает нас слепыми, – грустно говорит Керригэн. – Я не сумел понять, чего она хотела.
– И ты больше никогда ее не видел?
– Мы встретились однажды после войны у моста Саутворк, но тогда было уже слишком поздно. А потом я уехал в Африку.
Керригэн нервно вертит в пальцах очередную незажженную сигарету. За плечом Гарсеса виден очерченный окном кусочек неба. Он смотрит на него сурово и равнодушно, потом прикуривает, с силой выпускает через нос дым и улыбается.
– Вот видишь… – говорит он, смущенный, а может, и недовольный излишней откровенностью.
Гарсес на другом конце комнаты, засунув руки в карманы брюк, покачивается с носка на пятку и, не зная что сказать, наблюдает за маленькими, в обрамлении мелких морщин глазами друга.
– Вижу, – только и произносит он, понимая, что никакими словами не приободрить человека, на время сбросившего привычную броню.