А вот интересно, чего бы это им взбрело взять да и удрать посреди ночи из теплого хлева?
Хвеська. Ты откуда знаешь? Так и сбежали? Раньше всех узнал! Они что, проститься к тебе зашли?
Спирид. Да, Философ, никто не знает, по какой причине они это сделали, и что за бегство такое придумали, но только так оно и есть. (Хвеське.) А сказал мне это пастух Микола, а Миколе сказал самолично скотник Потрусь.
Хвеська. Ну и заработает же Петрусь кожаных канчуков!
Философ. М-да. Кожаные канчуки, да еще в большом количестве, это вещь нестерпимая.
Спирид. Ты не знаешь пана сотника. Философ. Не станет он за каких-то бездумных свиней махать кожаными канчуками.
Хвеська. Пан сотник не станет?! Это ты не станешь. Потому что это не твои свиньи, вот поэтому и не станешь. А пан сотник станет! Две бездумные свиньи! Посмотрите на него! Две бездумные! Ты знай, пан Философ, что наши свиньи самые толстые. И толще их нигде нету. Это тебе каждый скажет. Пойди спроси у любого тут, кто не знает наших свиней. На любой ярмарке народ сбегается смотреть на наших свиней. У нас свиньи тяжелые, пан Философ, серьезные, наши свиньи, пан Философ, это не плюнуть и растереть!
Спирид (задумчиво). Это сколько же баба может говорить? Бабы говорят длинно.
Философ. Это да. А вот у нас в бурсе есть богослов Копыта. И вот когда, к примеру, другой, тоже богослов Халява, поспорит с Копытой, кто из них больше съест трехкопейных булок, то спор у них выходит знатный, потому что оба богослова могут съесть такое число булок, что и сказать неудобно. К тому же Копыта обладает басом соразмерным, и если уж возьмет в нижней октаве "до", то будет гудеть его до тех пор, пока не собьет все пение и не заработает себе сотню, а то и две кожаных канчуков.
Спирид. Много разных явлений водится на свете, Философ Хома.
Философ. Много, друг Спирид.
Входит Дорош.
Дорош. Здорово, ребята! Есть новость! Все смеются.
Спирид. Дорош, ты бы еще до обедни поспал, а потом бы пришел со своей новостью!
Хвеська. Ну где уж ему! Спасибо, принес нам свою новость, поспешил!
Спирид. Нет, пускай Дорош пойдет и еще поспит немного, а потом уж мы послушаем его большую
новость!
Дорош. Я не знаю, когда вы успели узнать, потому что пастух Микола мне сказал только что...
Спирид. А ему сказал скотник Петрусь? Ха-ха-ха, ребята, хорошая новость у Дороша.
Дорош. Да. Ему сказал скотник Петрусь, что две свиньи...
Все смеются.
Хвеська. Дорош, тебе надо в дозоре стоять! То-то быстро все углядишь.
Дорош. Две самые толстые свиньи прибежали домой, как ни в чем не бывало, будто бы ночью они никуда не убегали.
Спирид (сплюнув). Эти свиньи - бездумные твари, такими их создал Господь, и ничего тут нового не скажешь!
Дорош. И еще одно обстоятельство чудесного свойства. У тех глупых свиней оказались прокушенные горла. Но раз они такие толстые, то самая-то кровь вылиться из них не смогла, потому что сало заткнуло прокусы, и эти свиньи очень даже здоровые. Я вот что думаю, ребята: когда эти глупые свиньи выбежали в поле, то их учуяли молодые волченята и задумали съесть. Но раз они еще молодые щенки, а не волки, то и зубов ихних только-только хватило, чтоб прокусить нашим свиньям горла, а дальше уж силенок у них не осталось, потому что наши свиньи самые толстые, а эти две, что бегали ночью из дома, есть самые толстые свиньи на всем хуторе!
Спирид. Я так думаю, ребята, что нам не дано знать, зачем эти свиньи убежали из дома, но только другие наши свиньи, не такой солидной толщины, не решились бы убегать на волю из теплого хлева.
Философ. А у нас в бурсе за бега дают тысячу кожаных канчуков! Не каждый может выдержать тысячу кожаных канчуков! Но если кому втемяшится воля, то удержать того человека уже не можно, хоть посули ему и две тысячи кожаных канчуков.
Спирид. Я не знаю.
Философ, тонкостей этого дела, только кто же задаст свинье тысячу кожаных канчуков?
Дорош. Хорошо вы говорите, ребята! Тысячу кожаных канчуков задать свинье не можно!
Спирид. Опять же, я не знаю тонкостей всех твоих мыслей. Философ, но посуди сам, ежели задать свинье тысячу кожаных канчуков, то какой с нее после этого выйдет окорок?
Дорош. Или же колбасы с чесноком?
Спирид. Это уже будут не колбасы с чесноком, а тьфу, срам, неприлично и сказать, что такое! Лучше пойти и удавиться, чем есть такие колбасы!
Дорош. Да, ни один человек не станет есть колбас, которых до того наказали кожаными канчуками. Разве что не примет до этого полведра горилки.
Философ. Что ж, полведра горилки - это вещь вполне соразмерная.
Спирид. Нет, скажи, Философ, станешь ли ты есть такую битую колбасу? Или же у вас в Киеве теперь едят такую колбасу?
Дорош. Я бы не стал ни за что!
Философ. А что ж, тут есть об чем подумать, ребята.
Хвеська. Ишь вы, какие Панове объявились! Это так вот взять и осрамить ни за что ни про что двух самых видных панских свиней? Это кто же не будет колбас от них есть? Ты, Дорош? Да ты первый слопаешь вот такую колбасу и усом не моргнешь при этом. А ты, Спирид, ты не станешь? Знаю я, как ты не станешь. То ли я не знаю ваших знаменитых аппетитов? Эдак про всякого можно сказать, что он негодный, и его надо поскорее на улицу выкинуть! Двух самых толстых панских свиней!
Дорош. Я не стану. Пускай их теперь режут, не стану! Ни за что!
Спирид. Лучше сразу пойти и наложить на себя руки, чем есть эти колбасы, прости Господи!
Входит Явтух.
Явтух. Есть новость.
Дорош. Явтух, не надо нам твою новость! Мы не станем есть тех колбас.
Спирид. Мы так решили, Явтух. Пускай это будут самые жирные колбасы, потому что, как ни крути, а свиньи-то были неплохие, довольно-таки крупные были свиньи, но мы решили не есть тех колбас, и Философ из Киева тоже не будет есть с нами. Мы лучше похлебаем кашки с беззубым старьем, а колбас тех есть мы не станем.
Дорош. Нет, не станем.
Хвеська. И не слушай их, Явтух! Раз уж свиней закололи, то и колбасы они есть станут! И куда это они денутся теперь? Что ж теперь, мясо выбрасывать, раз им взбрело кураж наводить и характер свой выявлять? А сами уже уставили свои носы - когда же колбасами запахнет?
Философ. А что, скоро ли наготовят эти колбасы, друг Явтух?
Явтух. Не знаю я, что за колбасы вам тут втемяшились, а новость моя вот вам, ребята - Панночка померла.
Хвеська. Ой, лишечко!
Пауза.
Явтух. И померла она необъяснимым образом: вернулась сегодня на рассвете вся избитая и, еле дотащившись до своей светлицы, упала, цепляясь за все растрепанною косою, а когда пан сотник прибежал и поднял ее на свои отцовы руки, то увидали, что рот у Панночки был весь намазан кровью и она беспрестанно просила пить, но когда давали ей воду, то отталкивала воду и плакала. С тем и померла.
Философ. Ну, до свиданья, ребята-товарищи! Я пошел!
Явтух. Э, погоди, пан Философ, ты еще не отведал наших колбас. Потому как поминальные колбасы все же будут, как вы тут и говорили.
Философ. Вот какое дело, друг Явтух. Вспомнил я, что осталось в Киеве одно очень важное дело, и такое хитрое, что требует неотложного моего присутствия.
Явтух. Нет, пан Философ, не прощай пока. А скажи-ка лучше, где и при каких обстоятельствах ты познакомился с нашей Панночкой?
Философ. Не знакомился, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.
Явтух. Этого теперь не узнать, только назначено тебе, пан Философ Хома Брут, три ночи читать молитвы.
Философ. Я не буду.
Явтух. Самолично от Панночки поступило такое предсмертное желание, а пан сотник все выполнит ради своей любимой дочки.
Философ.