Надо добиваться того, чтобы ребенок умел сосредоточивать внимание на другом, не на себе, умел заметить состояние другого человека, умел придти другому на помощь. Нужно именно обучать этому, тренировать в этом. Это тоже - наука.
* * *
- "Как люди в страхе гадки!" - великая мысль. Человек, не умеющий одолеть страх, не поддаваться страху, с неизбежностью окажется падшим.
Трем экзаменам подвергается в жизни человек: испытанию нуждой, испытанию страхом, испытанию богатством. Если он может переносить нужду с достоинством; страху - не поддаваться; живя в достатке, понимать чужую нужду - он - человек.
* * *
Однажды я спросила у Туси:
- Как, по-вашему, наиболее кратко и точно сформулировать основную ошибку наших педагогов, критиков - или, скажем, редакторов Детгиза - в подходе к литературе? В чем она?
Туся ответила мгновенно, без всяких затруднений:
- Они думают, будто искусство - это правильная идея в занимательной форме. Между тем, это нечто совсем иное; в настоящем искусстве нет идеи в форме; связь другая, гораздо более органическая. Да это вовсе и не связь двух явлений, а нечто третье.
* * *
- Если знаком с человеком и сразу узнаёшь его в его писаниях - его склад ума, его осведомленность, его остроумие - перед тобою, по-видимому, всего только способности. Признаки таланта другие. Берешь в руки рукопись и поражаешься: неужели это написал вон тот мой приятель? Откуда он это знает? Вот уж никогда не подумала бы, что он это знает!
* * *
Туся говорила о Шкловском:
- В его работах встречаются интересные мысли. Но вот знаете: есть такие собаки, которые умеют родить щенков, а выкармливать, воспитывать не умеют. Так и Шкловский: родит мысль, а додумать ее, вырастить, поставить в связь с другими - не в состоянии. Кто-то другой должен подбирать его мысли и выхаживать, растить их. Сам он из них ничего толкового сделать не способен.
* * *
- Прочитала книгу Нечкиной "Грибоедов и декабристы", - сказала мне однажды Туся. - Интересная книга. Но самое большое место в ней все-таки занимает и: Грибоедова нет, декабристов тоже маловато, а вот и тянется 700 страниц.
* * *
- Хочется иногда умереть, - сказала я Тусе однажды, очень утомившись. (Это было еще на Сущевской, задолго до Тусиной болезни.)
- И мне тоже, - сказала Туся, - очень. Но я не позволяю себе мечтать о смерти. Это было бы не по-товарищески, свинство. Это то же, что самой уехать в санаторий, а других оставить распутываться, как хотят.
* * * Мне часто случалось жаловаться Тусе на чью-нибудь очередную грубость - в домоуправлении, в издательстве, в Союзе. И сама она нередко жаловалась мне на грубость чиновников. Однажды, когда мы с ней рассуждали о природе чиновничьего хамства, она сказала:
- У советских служащих психология своего рода пенсионеров. Они рассматривают свою зарплату как пенсию, выдаваемую им государством на двух условиях: они должны являться в определенное помещение к определенному времени и находиться там 7 часов. Всё! О том, что в это же время, за эти же деньги они должны производить какую-то общественно-полезную работу - они и не подозревают. Они ссорятся, мирятся, флиртуют, рассуждают о ценах на мясо и на чулки, где что дают, где что выбросили, кто с кем живет... А тут являемся мы с вами, отрываем их от интересных разговоров, задаем неинтересные вопросы, требуем чего-то, и ждем, и настаиваем. Естественно, что эти странные претензии их раздражают.
На полушутливый вопрос одного молодого человека, на ком следует и на ком не следует жениться, Туся ответила:
- Жениться можно только на той женщине, с которой вам, мужчине, было бы интересно встречаться и разговаривать даже если бы она была не женщиной, а, как и вы, мужчиной.
* * * - Терпеть не могу бабьих упреков: "Я отдала ему молодость, а он...".
Что значит "отдала"? Ну, а если так, и держала бы при себе свою молодость до пятидесяти лет...
* * * У Туси был дар замечательной характерной актрисы - тоже один из не реализованных ею талантов. В ленинградские времена она с аппетитом показывала всех наших студентов и студенток:
Ирину Грушецкую, сообщившую ей по секрету, что в Москве у нее намечается роман с кем-то из конструктивистов: "Я всегда думала, что мне нравятся худые, ан нет! - Длинная пауза. - Оказывается, я люблю полных";
Крюкова, белокурого, томного маменькиного сынка, с колечком на пальце (Туся изображала, как он изящно изгибает этот палец с кольцом, записывая лекции);
Людмилу Помян, студентку, которая любила рассказывать, что она особенно нравится морякам: "стоит мне закурить на улице - и сейчас же подходит морячок. У меня что-то роковое в изгибе верхней губы, вы не находите?" - и у Туси начинала изгибаться, прямо змеиться верхняя губа.
- Вам не кажется, Лидочка, - спрашивала Туся, - что Степанов23 (и она показывала его осклабленную, какую-то косую и многозубую улыбку) - удивительно смахивает на мертвую лошадиную голову? "Терем-теремок, кто в тереме живет"...
Про Пискунова24 она говорила, что он - вылитый Урия Гип, и показывала, как он потирает руки; про Кононова 25 - что он, конечно, только притворяется человеком, а на самом деле - унылая старая лошадь; придет с работы домой и требует: "жена, сена!" - жена подвязывает ему под подбородок торбу, и он всю ночь, стоя, жует... Я часто жаловалась Тусе на Егорову, редакторшу Детгиза, которая загубила две мои книги. Встретившись с ней впервые, Туся была поражена ее злобным лицом, злобным голосом и немедленно начала ее изображать: "Как же вы не поняли, Лида, какая у нее главная профессия? Редакция - это так, случайный заработок. Каждый вечер она выходит на ловлю детей: посулит ребенку конфетку, заведет в пустую парадную и снимет с него валеночки". И Туся показывала, как Егорова, с лживой улыбкой, приманивает ребенка конфетой, потом грузная, натужась, стаскивает с него валенки: "с одной ноги - за папу, с другой ноги - за маму".
Любила Туся показывать супругов Тихоновых - как муж говорит, говорит, говорит, без паузы, без передышки, а жена ждет, копит силы, словно на качелях раскачиваясь - и вдруг встревает в его речь с размаху и говорит, говорит, говорит, и теперь уже он ждет, наливаясь от нетерпенья красной кровью, когда можно перебить и встрять.
Дар характерной актрисы - как и все ее дарования - не покидал Тусю до последних дней. Дней за 10 до смерти она показывала, с трудом присев на постели, как Маша, очень глупая сестра, сто'ит Тусе побрести в ванную, начинает ее уговаривать, въедливым, тупым, настырным голосом:
- Тамара Григорьевна, лягте в коечку! Вы бы легли в коечку!
И как она по телефону уныло отвечает друзьям на расспросы о Тусином здоровье - "Помните песню? - сказала мне Туся слабым голосом, и с совершенно Машиной интонацией пропела:
- Умер бедняга в больнице военной!".
И хотя я вполне понимала ее собственное положение и полную неуместность этой строки - я смеялась, смеялась вместе с ней.
* * * - Еду сегодня в трамвае, - рассказывала Туся, - теснота, трамвай переполнен. Передо мной стоит молодая дама, очень нарядная, шляпка на боку по последней моде, нейлоновые перчатки.
Входит контролер.
- Ваш билет, гражданка!
Дама, с величавой небрежностью, скосив глаза куда-то к затылку:
- У гражданина в заду!
И, повернув голову в пол-оборота, Туся величаво вытягивала кисть через плечо. Интонация и жест были такие точные, что мне казалось - я вижу у нее на руке тугую перчатку, а на волосах - розовую нарядную шляпу.
* * * Туся очень необычно относилась к старости, к старению. Если скажешь о ком-нибудь из знакомых: "Она очень постарела.