Лбами бить не хотелось. Оставалось идти на перекресток и ловить попутку.
Мы медленно брели по широкой улице, образованной избами с одной стороны и колючей проволокой - с другой. Несколько заключенных копали траншею поперек дороги. Высокий охранник в плащ-палатке рассеянно наблюдал за ними, прислушиваясь к глухим ударам капели по капюшону. На стволе начищенного автомата, не растекаясь, застывала морось....
Вскоре нас подобрал бензовоз, в кабину которого мы с трудом, под ворчание шофера, втиснули себя и свои рюкзаки. И бензовоз, подскакивая, помчался все по той же вечно разбитой дороге....
А потом были еще машины, автобусы и поезда, и след наш затерялся в огромном городе.
Тайга так и не поняла, за какой-такой надобностью мы к Ней пожаловали. Да мы и сами тогда не знали. Сейчас я думаю - за тем, чтобы поклониться. За чем же еще?
О, САХАЛИН
Москва 1986-го года ничего не предлагала выпускнику Литинститута. Сахалин же... О, Сахалин манил примером Чехова и подъемными. Нешуточной по тем временам суммой в 250 рублей.
Однако капитал оказался ничтожным в сравнении с огромностью страны нашей, простукиваемой поездными колесами. Деньги оказались на исходе уже в Иркутске. Благо и попутчик до этого славного города оказался достойный поэт Толя Богатых. Антиалкогольное законодательство и ночные посиделки на Байкале окончательно подорвали незыблемое, казалось бы, финансовое могущество. Дальнейший путь - Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Ванино запомнился изжогой, величием Амура и тягостными раздумьями о хлебе насущном.
В легендарном Ванине заканчивался материк. В Ванине железная дорога упиралась в конец причала. Далее грузовые вагоны закатывались в трюмы паромов "Сахалин". А пассажиры через бдительный пограничный контроль направлялись в те же паромы, но только в каюты.
"Сахалинов" тогда насчитывалось на линии Ванино-Холмск целых шесть штук. Я угодил на "Сахалин-2".
Обосновавшись на верхней палубе и с неким волнением оглядываясь, я вдруг сообразил - обратной дороги нет. Хотя бы по причине отсутствия средств. Отлогие сопки ванинского берега с нестройно толпящимися разнокалиберными строениями выглядели негостеприимно. Прошлое проступало из стен каких-то приземистых серых бараков.
Впереди, за широкой бухтой, вправо открывался выход в Татарский пролив. От гниющей морской капусты умопомрачительно пахло йодом и дальними странствиями. Оранжевое августовское солнце уходило на оставленный мной запад. Паром отдавал концы и вслед за мощным буксиром отходил от причала...
Проворные маленькие ручонки неожиданно вцепились в поручни по соседству. Мальчуган лет семи опытным взглядом сразу же определил во мне новичка.
- Как ты думаешь, море соленое? - задал он вопрос на засыпку.
- Конечно, - с легкостью недавнего студента ответил я.
- А кто его посолил? - усложнил задание мой экзаменатор.
- Ну... Видишь ли..., - начал я тянуть время.
В самом деле, не заводить же бодягу о химическом составе земной коры и лежащего сверху мирового океана. И я наконец брякнул:
- А посолили его слезами своими многие бедолаги.
- Вот и нет, - торжествующе выпалил мальчуган, словно ждавший ошибки. - Никто его не солил. Оно всегда соленое... А кто такие бедолаги?
- Те, кто не по своей воле в этих краях оказались, - снова сумничал я.
Парень оглядел "эти края", явно не ощущая себя бедолагой.
- Я, когда вырасту, моряком буду, - на всякий случай предупредил он. И скрылся в недрах парома.
Буксир давно уже отвалил в сторону причала. Судно набирало ход. Бухта раздвигалась, все дальше разнося берега свои. Ветер все свежел, становился все более упругим и как-то ухитрялся налетать со всех сторон сразу. И как только скрылась из виду земля, паром тут же погрузился в туман.
Или туман быстро и окончательно поглотил сушу. Поглотил и сушу, и море. Ничего не осталось, кроме тумана, да ревущего тревожно и предупреждающе парома. За туманом, в восьми часах пути лежал остров.
Я спустился в каюту третьего класса. И там в откидном кресле забылся. Лишь изредка просыпаясь от пронзительных детских вскриков, похожих на возгласы чаек.
"И зачем я сюда поехал? - спрашивал я себя, и мое путешествие представлялось мне крайне легкомысленным". ( А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
х х х
Итак, сахалинский паром. Это явление сразу не осознать. Мне, человеку крайне континентальному и глубоко сухопутному, паром всегда представлялся предметом неколебимо простым. Даже патриархально примитивным. Никак на мореходное средство не походящим. Так, нечто деревянное. Большой плот. На котором некий старичок, дымя самокруткой, налегает на... хм.. рычаг. И этот самый плот, то бишь, паром, по канату курсирует поперек реки. Туда и обратно. От берега к берегу. Изо дня в день. В общем, дело однообразное, как течение реки. Летают над водой стрекозы, рыбешка играет, визжит поросенок в корзине, лузгают бабы семечки, о прошлом судачат, настоящее клянут... Картина понятная.
Сахалинский паром оказался жуткой громадиной высотой с семиэтажку. В недрах его запросто заблудишься. А брюхо разом заглатывает железнодорожный состав.
"Итак, Резанов и Хвостов первые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
После того, как вагоны оказываются в трюме, их материковая судьба претерпевает изменения. Железнодорожная колея на Сахалине проложена японцами. У миниатюрных японцев и колея поуже нашей, российской. По прибытии в морскую столицу острова, город Холмск, вагонам меняют колесные пары. И поезда на Сахалине обретают японский ритм перестука на стрелках ритм утонченный и таинственный. Это в Сибири поезд куражливо выстукивает: "Эх, раздолье, так твою в разэдак!". А на острове говор колес невнятен для русского уха. Да и глаз в плывущие с юга облака всматривается с недоумением. Оттуда, с японско-корейского юга, облако идет особенное, формы восточной, сказочной, рисованной тонко, словно взлетевшее с ширмы, где остались тоскующие драконы. Облако с четко очерченным силуэтом, с конкретной остроконечной завитушкой, отчетливое и ощутимое, как свежеиспеченное безе. Наше материковое облако, рыхлое и ленивое, как затрепаное ватное одеяло, сюда заходить не любит, да и не жалуют его здесь ветра морские, резкие, с характером.
х х х
"Извольте работать без солнца" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").
Корейские облака и оранжевое августовское солнце, падавшее за Татарский пролив куда-то в район Владивостока, завораживали. Я стоял на балконе гостиницы для моряков и не мог взять в толк, за что в этом блаженном краю платят северные надбавки.
Теплый вечер ласково опускался на бархатистые от зарослей бамбука сопки. По искрящейся легкой зыби пролива плавно шествовало на юг далекое и такое хрупкое на вид судно. Зеркальную гладь порта взрезал неторопливый и неугомонный буксир. За что же, за что оклады живущих тут умножались на коэффициент 1,4 (а для моряков на 1,6), к которому каждый год добавлялась еще одна десятая?
"Это еще что, - скорбно вздыхали старожилы. - Раньше у нас вообще коэффициент был 2. Да приехал один деятель...".
Деятель принадлежал к самой верхушке партийной власти. Оказавшись на Сахалине в разгар бархатного сезона, что тянется с конца июля по начало октября, чиновник не на шутку задумался. За что платят надбавки? Он интересовался конкретно. За отсутствие солнца, - конкретно пояснили ему.