- Ух, как у вас душно! Разрешите, я открою форточку? - Он с минуту провозился у окна; а когда повернулся, то опять был уже ясным, благожелательным и спокойным. - Дело в том, что я хотел бы посмотреть эту статью до сдачи в типографию, - сказал он наконец любезно, но твердо. - Вы разрешите, конечно?
Тут я опять повел себя как-то не так, то есть попросту протянул ему рукопись. Он ждал от меня беспокойных вопросов, недоумений и недовольства, и то, что я так сразу взял да выложил ему рукопись, насторожило его опять. Он взял ее в руки, пробежал несколько первых строчек, уныло воскликнул: "Ну, великолепно!" - и, перегнув вдвое, спрятал в портфель. (Портфель этот стоит особого описания: он был для меня подлинным символом его хозяина эдакая откормлен-ная, разбухшая жаба величиной с большого кролика, и цвет-то у этой жабы был зловещий, какой-то жухлый, буро-желтый, в грязных пятнах и разводах.)
- Я вам отдам ее через три дня, - сказал старик. (Значит, понял я, посылка статьи утром в типографию отпадает.) - Мне она нужна для передовой. (Значит, понял я, передовую он пишет сам или передаст ее кому-нибудь, во всяком случае, мне писать ее не дадут.) - Надо, знаете ли, чтобы газета выработала какой-то общий взгляд на все эти столь умножившиеся, - он улыбнулся и сделал пышный жест рукой, - скандальные правовые эксцессы.
Ох, и как бы еще надо! Только об этом я и кричу все последние месяцы! В чем дело, в чем дело, господа хорошие, что случилось у нас в стране? Эти невероятные дела, беспричинные, казалось, самоубийства, эти осуждения по законам восьмивековой давности, наконец, то, что такие древние преступления, как убийство, похищения, изнасилования, "помолодели" до такой степени, что стали достоянием бойскаутов, - все эти трагические и комические ватерлоо нашей цивилизации, имеют же они какую-то общую почву, из которой и растут, как поганки? Почему мы так захлебываемся, описывая их, и совершенно забываем о нем, о том перегное, который их и питает своими соками?
А старик щелкнул замочком, выпрямился на стуле и спросил:
- Но вы не согласны со мной, Ганс?
- Конечно, - ответил я, - конечно, согласен! Вы отлично сказали, что все это явления одного корня.
- Вот-вот, - просиял шеф, - я так и знал, что вы меня поддержите тоже. - ("Я тоже тебя поддержу! Ах ты, премудрая жаба!") - И вот как раз сегодня у меня был разговор об этом... - он замялся.
А я прямо спросил:
- Разговор о том, что я вас поддержу, шеф?
Он взмахнул руками и чуть не вскочил с места. Он терпеть не мог, чтобы его подчиненные чрезмерно забегали вперед и угадывали его мысли.
- Но при чем тут вы, при чем тут вы? - чуть не закричал он и схватился за грудь. - Ох, вот всегда так! При чем тут вы, Ганс? Я же говорю, что разговор шел не о сотрудниках газеты, а обо всей газете целиком. Ну, боком мы затронули и ваш отдел, конечно. - (Тут я слегка улыбнулся, а он снова забеспокоился.) - Но это же совершенно естественно, Ганс! Если речь идет о газете, то, значит, говорят и обо всех нас - ее работниках, не так ли? - (Я кивнул головой и он успокоил-ся.) - И, знаете, некоторые претензии имеются, к сожалению, имеются. Часть их я сейчас же категорически отвел. Ну, насчет того, например, что мы печатаем уж что-то слишком много отзывов насчет казни этих двух несчастных. Тут я им прямо сказал: "Да, мы печатали эти отклики и будем печатать, и тут никто нам, конечно, не указ! Мы - свободная пресса, а не агенты правительства, прошу это помнить!" - С полминуты он благородно фыркал. - Но некоторую часть упреков пришлось все же признать. А что же делать? - он усмехнулся. - Надо же быть объек-тивным. Один папа только непогрешим, да и то в этом кое-кто сомневается! А, Ганс?
Тут мы немного посмеялись оба, и я предложил:
- Если вы, шеф, не торопитесь, то я пойду закажу кофе.
Это для того, чтобы он посидел, подумал, как и в каком объеме ему высказать мне то, что он принес в своем портфеле, а то будет целый день сидеть и мяться, да и мне самому надлежало собраться с мыслями. Ведь предстоял один из самых решительных разговоров в моей жизни. Он, конечно, сейчас же ухватился за мое предложение и сказал, что с истинным удовольствием выпьет чашку, так как у него совсем пересохло горло. Когда я вернулся, он уже опять был благожелательный, улыбающий-ся, спокойный, положил мне на руку благостную белую ладонь и сказал ласково:
- Да, очень, очень хвалят ваши статьи. А некоторые из них считаются прямо-таки образцовыми.
Я взглянул на него почти с благодарностью. Как-никак, а все это давалось ему с трудом. Старику было искренне жаль расставаться со мной, но надо было идти ва-банк. И я спросил:
- Но ведь они сделали и кое-какие замечания? Они не во всем, наверное, согласны со мною?
Только я это сказал, а он приоткрыл рот, как я понял, что зря и спрашивал. Чем больше я буду выпытывать, тем больше он будет прятаться. И он мне в самом деле ответил, что нет, литературно и даже политически они во всем согласны со мной. Но...
- Но будьте же объективны, Ганс, есть и другая сторона вопроса. Вот вы ведете большой, важный отдел и - ничего не скажу - очень хорошо ведете, добросовестно, интересно, принципи-ально, с самым небольшим уклоном. Но смотрите - что получается в итоге! Каждая статья сама по себе настолько правильна, что ни одно слово не может быть оспорено. Но в течение года газета помещает по вашему отделу не одну, а около двухсот таких статей и фельетонов, которые вы заказываете лицам определенного направления и взгляда на вещи. Это не считая мелких заметок, подписей и хроники. И вот вся эта масса, взятая вместе, представляет из себя уже нечто совершен-но иное, - это кропотливый подбор фактов, пронизанных совершенно ясной тенденцией.
Я слушал и молчал, а он продолжал:
- Вот хотя бы взять отклики насчет казни этих несчастных. Я сказал тогда, что мы их помещаем и будем помещать, - это, конечно, не только наше право, но и прямая обязанность. Но ведь, друг мой, признаюсь, сказав так, я сейчас же подумал: да, но ведь наши отзывы - это все туфли с одной ноги. Все они хором клеймят и осуждают, - только клеймят и осуждают! - но не осужденных, а осудивших, то есть не преступников, а правительство. Иными словами - мы предоставили нашу газету для огульного охаивания всей правовой системы нашего великого и великодушного друга, хорошенько даже не разобравшись, чем же эта система так нехороша и кому она так не понравилась. Ну, ведь, знаете ли, это похоже уже не только на вмешательство во внутренние дела другой страны, но и на прямую идеологическую диверсию.
Я смотрел на него. Он говорил пока еще тихо и ласково, но так как лицо его уже слегка порозовело, а глаза поблескивали, я знал, что теперь он не остановится, не высказав всего.
- Так вот, - продолжал он, - я и подумал: "Полно, да правильно ли это? Кому это надо? На кого же мы работаем? " И, признаюсь, спросив себя так, я не нашел что ответить.
"Ничего ты не подумал, - понял я, - это все там тебе вбили в голову. Для этого и вызывали..."
Но сказал-то я совсем другое:
- А почему вы не ответили им, шеф, что не далее как в последнем номере мы поместили за полной подписью кряду целых пять писем, одобряющих приговор суда и казнь?
- Ну да, - ответил он грубовато, - мы их поместили, это так, конечно, но, дорогой мой Ганс, то, что вы поместили в газете,- давайте уж говорить прямо! - это не отклики, а выкрики. Да, да! Истерические выкрики каких-то пьяных молодчиков ку-клукс-клановского типа. И поместили их вы, дорогой, он говорил уже не "мы", а "вы", - поместили вы их на одной странице, а напротив, на развороте, дали обстоятельную и, надо сказать, очень убедительную статью о роковом падении правового чувства у масс и в доказательство привели как раз пять этих писем.