Она вытягивает шею и подобострастно смотрит на Сутилова.
- Видишь? - смеется он. - Без кадров не останемся.
- Ну и черт с вами, - говорю я и иду через приемную, расталкивая своих коллег.
- Если надумаешь, - кричит он, - возвращайся, примем!
...И я вернулся.
КЕЛЬЯ МОНАСТЫРСКОГО КАЗНАЧЕЯ
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Чемодан и одеяло. И авоська с копченой колбасой. И тючок из зимнего пальто.
Мне немного смешно: сельский учитель. Чем я учить буду? Но здесь прекрасно!
Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг... А там, за оврагом, - Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.
Куда ты попал, мой милый, мой дорогой?
Мне немного смешно: у жизни свои планы, их не предусмотреть.
Откуда-то из-за деревни выглядывает испуганное и высокомерное лицо Сутилова. Он поглядывает настороженно: а не переменю ли я планов? А не смеюсь ли? Дам ли ему наконец покой?
Как хорошо! Как тихо! И солнце... Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте - лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню... Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Вот здесь мне работать, в этом двухэтажном старинном кирпичном доме.
- У монахинь здесь трапезная была, - говорит мне Шулейкин, директор школы.
- Петухи поют, слышите? - говорю я, улыбаясь.
У Шулейкина маленькие добрые глаза. Он немного смущен. Это хорошо видно.
- Из университета к нам еще не присылали, - говорит он. - Университет - это не пединститут.
- Конечно, - говорю я значительно. - Впрочем, разве в этом дело? говорю. - Университет, правда, дает больше знаний, но ведь дело-то в человеке...
- В душе, так сказать, - говорит Шулейкин.
- Конечно, - говорю я.
- В умении найти общий язык, - говорит Шулейкин.
- Еще бы, - говорю я.
Потом приходит завхоз.
- Готова квартира, - говорит он.
Мы берем по вещи каждый и идем по дорожке, и лопухи бьют нас по икрам.
- Хорошо у нас, - говорит Шулейкин. - Жаль, что в войну часть дубов повырубили...
- И так хорошо, - говорю я.
Он улыбается. Я улыбаюсь. Солнце садится.
Коридор каменного домика. Прямо - дверь. Небольшая комната. Белая. Большое окно с видом на реку и луг.
- Вот ваша келья, - смеется Шулейкин.
- Чудо! - говорю я.
- Здесь раньше жил монастырский казначей.
- Ого!
- Вид хороший, - говорит завхоз и уходит.
- А не боитесь глухомани? - говорит Шулейкин. - Серости не боитесь?
- Чепуха!
Знал бы он, как это прекрасно, когда солнце и простор... И нет дождя, проливного, осеннего...
- Тут у всех хозяйство. А вы что есть будете? Магазинов-то нету.
Прощупывает!..
- Буду пить молоко.
- Обзаведетесь хозяйством, - говорит Шулейкин. - Приживетесь. Невесту подыщем, - он смеется. - Не захочется уезжать. - Он говорит об этом недоверчиво и потом - тихо: - Народ здесь у нас не очень добрый. Вы это учтите.
- Чепуха, - говорю я.
Вот она, моя келья!..
- Ремонт сделаем, - говорит Шулейкин.
- Какой еще ремонт? Зачем?
- Дыры везде... Замерзнете...
- Чепуха.
- Это не чепуха, - мягко говорит он. - Пойдемте походим.
Мы идем с ним по поселку.
- А вон Виташа, - говорит Шулейкин.
Возле школы играют в волейбол.
- Виташа - это учитель, - говорит Шулейкин. - Виктор Павлович. Любит действовать исподтишка...
Поют пчелы. Пахнет медом.
ПОСТУПАЮТ В СВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО
Разве мог я понимать, как прекрасны люди, пока не попал сюда?
Мои восьмиклассники сидят передо мною неподвижно. Они еще многого не знают, но они прекрасны и они мои. Им еще сладка неграмотность, но это не их вина. И холодная осень стремительно кружится по монастырю и обрамляет их лица.
Лица моих учеников неподвижны, но в их глазах давно горят огоньки здравого смысла, иронии, доброты, непримиримости и надежды.
А в это время на деревьях, что раскинулись вокруг, сидят птицы. И они поют. Они похожи на последние осенние листья. Я отчетливо слышу их звонкое пение даже сквозь двойные рамы окон.
Коля Зимосадов входит в класс в стоптанных сапогах, в залатанном пальтишке, с офицерской сумкой через плечо. Это уже через много лет он станет офицером. А пока он садится на свое место, коренастый и неторопливый, и устраивается, и всё раскладывает по своим местам, и смотрит на меня, словно надеется, что именно сейчас-то и раскрою я ему все премудрости учености. Он давно уж перерос свои пятнадцать лет, взрослый маленький мужичок с грубоватыми руками.
- "Окно" пишется, Коля, через "о"... Забыл?
Он краснеет, крутит головой, старательно исправляет ошибку. Кто-то обучал их не очень влюбленно.
- Нравится вам ваша школа?
- Хорошая школа, каменная, - говорит кто-то.
Мне вспоминаются испуганные маленькие глаза Шулейкина, когда я объявил ему, что первый диктант весь класс написал на единицу.
- Что с вами? - спрашивает он.
- Всё в порядке, - говорю я. - Вот посмотрите.
Он дрожащей рукой перелистывает странички.
- Может быть, у вас с дикцией не всё хорошо?
- С чем?..
- Может, вы диктовать не умеете?
- Ну, знаете!..
- Такой грамотный класс, и нате...
Он так говорит об этом, что я чувствую себя виноватым, хотя и недели не прошло, как я вошел в этот класс.
- Вы отметки в журнал не ставьте, - говорит он. - Кошмар какой-то...
- Что случилось? - спрашивает Клара Ивановна.
Она завуч. Она преподает ботанику. Ботаники они почти не знают. Она просто читает ученикам главы из учебника. Наверное, потому лицо у нее всегда испуганное.
Она смотрит то на меня, то на Шулейкина круглыми коровьими глазами, и полные ее губы слегка приоткрыты в томительном ожидании.
Потом она всплескивает руками:
- Что же вы наделали?!
- Я думаю, нужно еще один диктант провести, - говорит Шулейкин. Полегче...
- Катастрофа, - говорит Клара Ивановна.
Виташа подмигивает мне по-дружески из другого угла учительской.
- Ну что же, - говорю я, - давайте попробуем.
Мы пробуем.
Шулейкин приносит мне новый текст для диктанта. Текст примитивен и короток.
- Это же для учеников пятого класса, - говорю я.
- Вот и хорошо, - говорит он. - Будет положительный результат.
Он при этом смотрит мне прямо в глаза, и я чувствую себя дураком.
- Вот и хорошо, - говорит он, - сложное мы еще успеем.
- Дурак, - шепчет мне Виташа, - начнешь с простого, отметки будут хорошие, а потом перейдешь к сложному - колы пойдут... А кто обучал? Ты... Кто виноват? Ты... Дурак.
Я диктую этот примитивный текст. Я диктую, как Левитан. Я декламирую, как Яхонтов. Пусть они не думают, что у меня с дикцией слабо.
А птицы поют. Красные, желтые, зеленые, черные, они поют, сидя на ветках деревьев.
А Шулейкин медленно ходит по рядам. Он иногда останавливается. Тычет пальцем в тетради моих учеников.
- Разве здесь одно "н"?..
- Подумай-ка над этим словом... Вот теперь другое дело.
- Запятые-то позабыл...
- Зачем вы подсказываете? - говорю я шепотом.
- Какие же это подсказки? - говорит он громко. - Они волнуются... Это помощь маленькая. Потом мы вместе проверяем диктанты.
- Ну это можно за ошибку не считать, - говорит он, - и это, пожалуй, тоже...
Он улыбается мне:
- Теперь вам будет легче. Не помоги я, кто знает, что было бы...
Он делает жест правой рукой, словно пытается понять себя. Он доволен. Единиц нету. Двоек нету. Троек много, но это не страшно. У Гены Дергунова пятерка.
- Ничего не понимаю, - смеется Шулейкин, - это же самый слабый ученик...
- Вы ему много подсказывали.
- Да помогал я! Какие это подсказки? Даже не помогал, а подбадривал.