ПЕСНЯ
Есть такая пора, на стыке весны и лета, когда воскресенье у мужика свободное, когда он может не в труде, по "по-пански" полюбоваться природой. Тем более она тогда в самом расцвете.
Мы, пастушки, заняты были и в воскресенье. Но у нас, у ребят, были и подружки, которые могли "отпустить", если уж такая надобность. Время мы измеряли не часами - на всю деревню их двое, может, и было, - а длиною собственной тени. "Отпусти меня на ступню, на полторы, на две..." В самый полдень коровы, пригнанные "с утреннего", были дома, но и тогда, когда мы их снова выгоняли на пастьбу, тень была все еще короткая, мы мерили ее с точностью до половины и до четверти ступни, у ребят небольшой, а у девчат еще меньшей. А что до надобности, так где уж больше той, когда из деревни по выгону, через подсохшее болото, на луг, к речке идет большая гурьба мужчины, парни, свободные от пастушества мальцы! Ясно, что будет...
Если гурьба собиралась в деревне на выход немного раньше, а наши коровы еще стояли или лежали каждая на своем дворе, мы договаривались с девчонками дома; если ж немного позже, так мы уже на пастьбе меряли тень ступнями и с криком вприпрыжку догоняли гурьбу.
Речка наша спокойная, с торфянистым дном, много крутых берегов, под берегами много подрезов, а на дне - больших глыбин.
Это как раз и надо, это, по-современному говоря, и обусловило местный вид молодецкого спорта.
Над речкою, на мураве, что расцвела арникой, ромашками, кашкой, огоньками, смоляночками, иван-да-марьей и множеством других цветов, все мужчины, от самых взрослых до маленьких, раздеваются. Ни трусов, ни трусиков - не было еще такого обычая. Мальцы раздеваются быстрее, как будто боясь не успеть на самое главное. А мужчины и парни не спешат. Раздевшись, сидят на солнце, обмениваются замечаниями насчет того да другого, охотно отводя тему в ту сторону, где мальцам особенно интересно, лакомо слушается...
Наконец дается команда - Царева глубь, тот участок реки, который надо сегодня обработать. Охватить его с двух сторон, разойтись отсюда ниже и выше и поднять надлежащий шум. Кто бежит, а кто идет к воде, кто левей, а кто правей - толпа разделилась на две голые половины. Начинается плавание с криком и буханьем ногами по воде - рыбу загоняют под берега, в норы и подрезы, а на дне - под большущие торфяные глыбы.
Потом кто-нибудь старший командует "хватит!" - и начинается главное.
Слова "спорт", "чемпион", "рекорд" и другие подобные не были у нас тогда в моде, как и трусы, - слышали кто где, в армии или в школе, а кто и совсем не слышал. А чемпионы были. Да говорилось про это просто: рыбу руками достают лучше всех кузнец Пучек, Тивунчиков Жмака и конечно же Тимох Ермолич.
Пучек, правда, ловил не так уж хорошо, как потешно. Маленький широкоротый "черноморденький" дядька нырял густо и чаще всего впустую. Втянет побольше воздуха, подскочит шпунтиком вверх, нырнет ногами вниз, и довольно долго его нету. Так долго, что за это время можно успеть раз пять подряд сказать его длинное прозвище: "Не хочу хлеба, дай сала!" Тогда уже он выныривает и прежде всего, разведя руки, показывает, какая рыбина утекла. Потом почти сразу же снова хватает воздуху, подпрыгивает и - на дно. Кое-когда выныривал с рыбиной, однако все еще меньше той, по душу которой снова и снова давал нырца.
Дюжий и звероватый Жмака часто вынимал из-под донных глубин или из-под берегового подреза больших язей, налимов и окуней, иногда резал руки окуневой пилкой и каждую рыбину или рыбинку, подняв ее над водой, прежде чем швырнуть на берег, обкладывал понурым "лошадиным" матом.
Тимох сюда не приходил вместе со всеми из деревни - летом он жил с собакой в своем луговом шалаше и, когда до речки догоманивала праздничная мужская гурьба, присоединялся к ней иногда так незаметно, будто из-под куста появлялся или даже из-под земли.
На глубине нырял он не ногами вниз, как другие, а, постояв, грузно подпрыгивал, сгибался над водою в поясе и, потешно блеснув незагорелым задом в небо, как через жердь, переваливался в глубину. Однако сидел там дольше всех и выныривал всегда с рыбой. То с большим чем-нибудь, то с одними плотвицами. Бывало, навсаживает, назатискивает тех плотвиц между пальцами обеих рук и еще по одной - между пальцами на обеих ногах. Уже и выдумывать не надо, сколько их там, под одним подрезом или между большими глыбами торфа.
- Только, братец мой, поглаживай да бери. Как бабу...
...В плену, куда я попал из польского войска в сентябре тридцать девятого года, мне несколько раз досаждал один и тот же сон. Полная сковорода яичницы. Знай шкварчит да побрызгивает салом. Только что с огня. И ломоть хлеба, толстый, ноздревато пухлый и большой, на всю буханку. И мысль с естественной во сне логикой: "Вот дурень! Почему ж я тогда так мало, так неохотно ел?.."
Другой сон приходил, кажется, только однажды. Один только раз так беспощадно ярко. Я увидел наш муравчатый луг со всеми его цветами и мотыльками, со всеми запахами и песней жаворонка над знойной тишиной, со всею травяной, зеленой лаской для босых, всегда исколотых ног... С жутковатой, едва прозрачной теменью речной глубины в самом глубоком подрезе, где я - уже не пастушок - поглаживаю, улещиваю моего самого большого язя... Луг и речка и тот радостный гомон и смех - силами всех нижнебайдунских хлопчиков, парней, мужчин, - смех, от которого я и проснулся на нарах, отрадно заплаканный.
...Очень мало знакомые со словами "спорт", "рекорд", "чемпион", мы не знали тогда и слова "браконьер". Рыба была, и рыбу ловили. Немного сетками, немного удочками, а то руками. Но рыба была. А теперь, когда ее и охраняют, и глушат почти всенародно: и лесхимхозовцы вместо корчевания тем толом леса, и мещане на персональном транспорте, и некоторые на вездеходных газиках; когда ее и током бьют, и "телевизором" обманывают, когда ее вредными отходами достают даже в таких далеких лугах, как наш, теперь уже и сеткой на юшку наловить - тоже браконьерство.
И мы не согласны с этим. Те "мы", что сегодня, в июньский выходной день пятьдесят восьмого года, бродим с "топтухой". Где у берега, где на мелком, в траве. Сколько нам надо - дай бог ведро, даже неполное, на восемь человек. Да раз в год или в два года - так все времени нет, чтоб встретиться как люди.
Хорошо, конечно, любить людей молодых, которые стоят этой любви. Однако встречаться с теми, с кем кое-что пережито, которых все меньше и меньше, это так же хорошо.
Если я проживу и триста тридцать лет, все равно буду с теплой, высокой грустью вспоминать такие вечера, где чокаются не для того, чтоб напиться, а чтоб смелее, откровеннее высказать, как мы рады дружеской встрече, когда и споем, ладно сойдясь не так голосами, как для всех нас понятным волнением.
Наша деревня песенная издавна. Мужчины хорошо поют. А более правильно будет сказать, пели. Одни не вернулись с фронта, а кто вернулся, так уже и постарел. Особенно те, что на войну пошли семейными, пожилыми.
Хлопцы в тот вечер рассказали мне, что двое из наилучших нижнебайдунских певунов, Владик Чиркун и Антось Наумович, летось осенью собрали к забору чуть ли не всю ярмарочную толпу. Да не собирали они, а просто сами сели, утомившись, у высокого тына на пахнущей отцветшими ромашками траве, на том более свободном на рынке месте, где продаются горшки, и запели тихо, не спеша - для себя.
Рядом затих постепенно перестук по горшкам и кувшинам, торг остановился, и люди стали подходить на песню. Сначала мужчины. Ближайшие, потом дальние. Кто на песню шел, а кто на тот сбор, но, вслушавшись, и сам оставался.
Что ж они там пели? Какие из тех песен, которые в разное время слушал, а то пел и я? Может, эту, гордо-орлиную:
...