Подбородок Коли отвис, углы губ опустились, лицо сделалось от этого совсем длинным, и Верхотурский, глядя на него, проговорил:
- Ты, брат, не знаешь, какая чудесная жизнь лежит перед тобой. - Он закрыл глаза и покачал головой. - Какая жизнь, ах какая жизнь! Наука, музыка, вот эта самая медицина, которую мы здесь, сидя с тобой, освистали. Какие у нас будут врачи, ученые, писатели!.. И ты один из них, Коля.
Но лицо Коли не сделалось веселей, хотя он внимательно слушал про чудеса будущей жизни.
- Знаешь что? - сказал Верхотурский. - Ты приезжай ко мне в Москву, как только наладится движение, напиши и приезжай. Условились? - Он обнял Колю за плечи и вдруг поцеловал его в висок. После этого он рассердился и сказал: - Извлеки-ка Москвина из кухни, продолжим наши занятия.
Марья Андреевна весь день ссорилась с мужем и поэтому особенно нежна и внимательна была к Москвину и Верхотурскому.
- Вы будете купаться, - сказала она Верхотурскому, - сегодня стирка и есть горячая вода в колонке.
Марья Андреевна подробно объяснила ему, что ванну не следует делать слишком горячей, что ни в коем случае нельзя становится босыми ногами на каменный пол, что тотчас после ванны нужно лечь и укрыться, ужин ему принесут в постель.
Она погладила его по плечу и сказала:
- Когда я думаю о вас, мне хочется плакать: вы старше доктора на несколько лет, а у вас нет ни семьи, ни уюта, ни дома. Вечный вы странник!
- Ничего, ничего, - утешил ее Верхотурский, - я привык.
Он пошел в ванную комнату, а Москвин отправился с Полей на чердак развешивать белье.
После ванны Верхотурский, войдя в комнату, посмотрел на пустую кровать Фактаровича и сказал:
- Эх, Факир, Факир...
Он сидел, спустив ноги с кровати. Из столовой слышались звуки пианино - это Марья Андреевна играла полонез Шопена.
Тело болело после купанья, голова немного кружилась, а музыка была такой печальной и веселой, такой тонкой и капризной. От нее болело сердце, и ничего, казалось, не могло быть слаще и ненужней этой боли. А может быть, сердце болело оттого, что он не послушался Марьи Андреевны и купался в очень горячей воде?
Верхотурский открыл глаза - перед ним стоял доктор.
- Я на минуточку, - сказал он. - Должен сообщить неприятную историю: только что прибегали звать меня к человеку, с которым вы должны были завтра уехать. Он сломал себе ногу, понимаете - вносил кипу товара и упал с лестницы.
- Фу-ты, черт, как глупо! - сказал Верхотурский и, поглядев на доктора, добавил: - Не нужно огорчаться, через два дня, так или иначе, нас здесь не будет.
- Что ты, что ты! Живите здесь хотя два года, - ответил доктор.
Он ушел, а Верхотурский закрыл глаза и слушал музыку. Кажется, никогда в жизни ему не было так грустно, как в этот вечер.
Потом музыка прекратилась, и он лег в постель. Сердце тяжело хлопало, в груди кололо, иногда сердце вдруг проваливалось куда-то, и он хватался рукой за спинку кровати; казалось, что он летит.
Да, Верхотурский купался в горячей воде, и вот сердце расшалилось.
Москвин пришел с чердака, когда хозяева уже легли спать.
Войдя, он увидел пустую постель Фактаровича, и холод тревоги охватил его. Весь день он тосковал, охал, не переставал думать о товарище, а вечером совершенно забыл про него. Может быть, Фактаровича вели на расстрел, пока Москвин развешивал белье на чердаке?
Проснулись они одновременно, их разбудила Поля. Какой-то человек стоит под кухонной дверью и спрашивает их. Часы в столовой пробили три раза, было совершенно темно. Москвин побежал на кухню босиком.
Через несколько минут он вернулся.
Верхотурский спросил из темноты:
- Ну, что?
- Идем, идем, - возбужденно зашептал Москвин. - Ждут нас. Лошади, документы - все есть... Фактарович удрал из комендатуры вместе с этим парнюгой из комитета, в деревне нас дожидается.
- Он вдруг рассмеялся: Поля-то ни за что его впустить не хочет - хозяина бережет, он на лестнице нас ждет.
Они оделись в темноте, волнуясь и спеша, - так одеваются матросы, разбуженные в своем доме ночной тревогой, зовущей их в плаванье.
И с тем чувством, с которым моряки, ни разу не оглянувшись на мирные огоньки земли, вдыхают холодный воздух и радостно всматриваются в мрачное и суровое ночное море, в котором им суждено жить и умереть, Верхотурский и Москвин навсегда ушли из теплого докторского дома.
И они не узнали, что произошло после их ухода. Поля зашла в кабинет доктора. Там она долго рылась в стеклянном шкафчике и выбрала из всех баночек с лекарствами самую большую, самую темную склянку, с грозной латинской наклейкой "Kalium Bromatum", высыпала на руку белые кристаллики, помертвев, проглотила соленый, страшный порошок.
Жизнь была не нужна ей - она знала, что больше не увидит ушедшего.
Утром она проснулась, руки и спина болели от вчерашней стирки, глаза опухли - всю ночь она плакала во сне. Долго Поля не могла понять, ушла ли она на тот свет или осталась на этом.
А когда дом проснулся, все зашли в комнату-кладовую и увидели две пустые, смятые постели и третью - аккуратно застеленную.
Коля, чтобы не расплакаться, быстро бормотал:
- Дом Советов, комната сто восемнадцать. - Как только прогонят белополяков, он уедет в Москву, к Верхотурскому.
А доктор стоял перед Марьей Андреевной и, загибая пальцы, говорил:
- Ушли не простившись, не написав записки. Москвин надел мои совершенно новые брюки, которым буквально нет цены, в-третьих... - доктор показал на заплаканное лицо Поли.
- Ах, оставь, пожалуйста, - сказала Марья Андреевна, - ты хочешь, чтобы они тебе, как пациенты, заказывали у ювелира серебряные подстаканники с именной надписью?
Но по всему было видно, что ее огорчил и обидел ночной уход комиссаров.
1935
В ГОРОДЕ БЕРДИЧЕВЕ
Было странно видеть, как темное, обветренное лицо Вавиловой покраснело.
- Что смеешься? - наконец сказала она. - Глупо ведь.
Козырев взял со стола бумагу, поглядел на нее и, замотав головой, снова захохотал.
- Нет, не могу, - сквозь смех сказал он, - ...рапорт... комиссара первого батальона... по беременности на сорок дней.
Он стал серьезен.
- Что же. А кого вместо тебя? Разве Перельмутера, из политотдела дивизии?
- Перельмутер - крепкий коммунист, - сказала Вавилова.
- Все вы крепкие, - промолвил Козырев и, понизив голос, точно говоря о стыдном, спросил:
- И скоро, Клавдия, рожать будешь?
- Скоро, - ответила Вавилова и, сняв папаху, вытерла выступивший на лбу пот.
- Я бы его извела, - басом сказала она, - да запустила, сам знаешь, под Грубешовым три месяца с коня не слезала. А приехала в госпиталь, доктор уже не берется.
Она потянула носом, будто собираясь заплакать.
- Я ему и маузером, окаянному, грозила, отказывается, поздно, говорит.
Она ушла, а Козырев сидел за столом и рассматривал рапорт.
"Вот тебе и Вавилова,- думал он, - вроде и не баба, - с маузером ходит, в кожаных брюках, батальон сколько раз в атаку водила, и даже голос у нее не бабий, а выходит, природа свое берет".
И ему почему-то стало обидно и немного грустно.
Он написал на рапорте "в приказ" и, нерешительно кружа кончиком пера над бумагой, сидел наморщив лоб - как писать?
"Представить с сего числа сорокадневный отпуск", еще подумал и приписал "по болезни", потом сверху вкорякал "по женской", выругался и "по женской" зачеркнул.
- Воюй вот с ними, - сказал он и кликнул вестового.
- Вавилова-то наша, а? - громко и сердито произнес он. - Слыхал небось?
- Слышал, - ответил вестовой и, покачав головой, сплюнул.