В 1929 году Гроссман окончил химическое отделение физико-математического факультета Московского университета и уехал в Донбасс. Работал в Макеевке старшим лаборантом в Научно-исследовательском институте по безопасности горных работ и заведующим газоаналитической лабораторией шахты "Смолянка-11", затем в Сталино химиком-ассистентом в Донецком областном институте патологии и гигиены труда и ассистентом кафедры общей химии в Сталинском медицинском институте. В 1932 году Гроссман заболел туберкулезом, врачи рекомендовали ему поменять климат, он переехал в Москву, поступил на работу на карандашную фабрику имени Сакко и Ванцетти - был там старшим химиком, заведующим лабораторией и помощником главного инженера. Впечатлениями тех лет навеяно многое в его произведениях - и не только в ранних, как "Глюкауф", "Повесть о первой любви", "Цейлонский графит", но и в романе "За правое дело", в главах, посвященных шахтеру Новикову.
Конечно, подлинный художник наделен особой проницательностью, он видит и то, что не бросается в глаза людям, у которых нет художественного таланта, что закрыто от них. У художника особая отзывчивость, особое воображение, позволяющие ему проникать в мысли и чувства, взгляды и резоны других людей - иного возраста, среды, воспитания, мировосприятия, ставить себя на их место, вживаться в их жизнь, но этот дар, данный природой, питает биография писателя, пережитое им самим, накопленный жизненный опыт. Гроссман немало успел повидать до того, как стал профессиональным литератором, но очень многое ему пришлось пережить и потом, в годы разгула массовых репрессий (была арестована его жена - О. М. Губер), во время Великой Отечественной войны (на всю жизнь незаживающей раной осталась смерть матери, уничтоженной гитлеровцами в еврейском гетто Бердичева), о терниях его литературной судьбы в послевоенное время я уже говорил.
Великая Отечественная война стала для Василия Гроссмана, как для многих наших людей, особым временем, ни с чем не сравнимой школой постижения народной жизни. Четыре года войны, как говорили в армии, от звонка до звонка, он был фронтовым корреспондентом "Красной звезды". В статье "Памяти павших", опубликованной "Литературной газетой" к пятилетию начала войны, 22 июня 1946 года, Гроссман вспоминал: "Мне пришлось видеть развалины Сталинграда, разбитый зловещей силой немецкой артиллерии первенец пятилетки - Сталинградский тракторный завод. Я видел развалины и пепел Гомеля, Чернигова, Минска и Воронежа, взорванные копры донецких шахт, подорванные домны, разрушенный Крещатик, черный дым над Одессой, обращенную в прах Варшаву и развалины харьковских улиц. Я видел горящий Орел и разрушения Курска, видел взорванные памятники, музеи и заповедные здания, видел разоренную Ясную Поляну и испепеленную Вязьму". Здесь названо еще далеко не все - Гроссман видел и форсирование Днепра, и только что освобожденный нацистский лагерь уничтожения - Треблинку, и агонию Берлина. И всюду - огонь, дым, пепел...
Три небольшие выписки из фронтовых записных книжек Гроссмана.
"Горящий Гомель. Выбежал человек и кричит: "Пожар!" Все сидят на мостовой и молча смотрят, он оглянулся и тоже сел - горел весь город.
Огромное здание склада сгорело - на стене сохранилась надпись: "огнеопасно". Гомель горит и когда рушатся дома, странно, точно лес вырастает сквозь рушащиеся стены и крыши - розовые от жара трубы. Их много, тонких, высоких - лес".
Это сорок первый год.
А это запись, сделанная сразу же после сокрушительной немецкой бомбежки Сталинграда:
"Сталинград сгорел. Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград".
Чуть позднее, преодолев шок первого впечатления, он запишет и некоторые подробности этого ужасного дня:
"Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и неуспевших остыть... Среди тысяч громадин из камня, сгоревших и полуразрушенных, чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни".
Так уж случилось, что Гроссман стал очевидцем всей сталинградской эпопеи. Хотя очевидец в данном случае не очень подходящее слово, многое писатель и на себе испытал, например, что такое переправа через Волгу (этот опасный путь ему пришлось проделать не один раз - ведь передать материал в газету да и писать можно было только на левом берегу):
"Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял, в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот".
Судя по записным книжкам, Гроссман не раз бывал во многих вошедших в историю местах Сталинградской битвы - на Мамаевом кургане и на Тракторном, на "Баррикадах" и СталГРЭСе, на знаменитом командном пункте Чуйкова, в дивизиях Родимцева, Батюка, Гуртьева, встречался и подолгу разговаривал - и не после, когда все было кончено, а тогда же, в разгар боев, - со многими участниками сражения - и прославившимися военачальниками, и оставшимися безвестными офицерами и солдатами, а нередко видел их в деле.
"Дух армии - великая и неуловимая сила. Она реальность" - эта запись сделана Гроссманом в первую военную зиму. В Сталинграде это наблюдение, многократно подтвержденное всем, что там происходило, было осмысленно им как некий "закон" войны, таящий "разгадку победы и поражения, силы и бессилия армий". Одним из проявлений этого открывшегося писателю "закона" было "чудо", происшедшее в Сталинграде, оно стало возможным, потому что бой шел за "присущую людям меру морали, убежденности в человеческом праве на трудовое и национальное равенство" - так это сформулировано в романе "За правое дело". А в романе "Жизнь и судьба" автор воспринимает историческую драму, разыгравшуюся в Сталинграде, как действие универсальных, всеобъемлющих категорий человеческого бытия. "Закон" войны оказывается лишь частным случаем общего "закона" человеческого существования: жизнь человека немыслима без свободы.
И о чем бы ни писал Гроссман после войны - о маленькой девочке, которая, попав в больницу, впервые сталкивается с неприглядной реальностью трудной, несправедливо устроенной жизни простых людей ("В большом кольце"), о судьбе женщины, полжизни проведшей в лагерях ("Жилица"), о дружбе и сердечности, испытываемыми жестокими обстоятельствами нашего века ("Фосфор"), о Сикстинской мадонне как о самом высоком символе человечности ("Сикстинская мадонна") - он судит действительность, человеческие отношения и натуры, руководствуясь этим общим "законом", глубинную суть которого до конца постиг в годы военных испытаний, народной беды и подвига...
Горький ввел Гроссмана в литературу, но художественный мир Гроссмана сформировался под воздействием другого художника. И это не Толстой, о котором вспоминали так или иначе все, кто писал о "Жизни и судьбе". Кумиром Гроссмана был и оставался до конца дней Чехов. Размышляя о назначении искусства, о том, что есть правда в литературе, об отношении художника к окружающему миру, гроссмановские герои не случайно вспоминают именно Чехова. В одной из ранних вещей, написанной в 1936 году "Повести о любви", есть такой эпизод: с героем в одном купе оказываются кинорежиссер, оператор и автор сценария, едущие снимать фильм о Донбассе.