— У тебя медицинский ум, ты смотришь на вещи иначе, чем мы, неспециалисты. Для тебя болезнь — объект изучения, а пациенты — источник знаний. Их нездоровье не вызывает у тебя отвращения, так же как у меня диалоги Цицерона. — Дориан слегка покраснел. — Знаешь, я когда-то считал себя филологом-классиком.
— Знаю. — В ее зеленых глазах было восхищение. — Берти говорил, ты шел первым.
— Да, я не только красивый малый, — усмехнулся Дориан. — У меня к тому же есть… был… ум. Я тоже строил планы на будущее. Которые оказались… не слишком продуманными, и все закончилось… довольно плачевно.
Глупо чувствовать неловкость, ведь он собрался рассказать жене о себе. Она должна знать факты, все факты, чтобы принять обоснованное решение о своем будущем. Ее привязанность к нему — лишь слепое увлечение новобрачной, ответ на телесную страсть, которая влечет их друг к другу. Если, узнав обо всем, она захочет уйти, то сможет быстро успокоиться. Если же предпочтет остаться, то по крайней мере осознанно. Из уважения к ее характеру и уму он даст ей возможность сделать выбор, а потом, согласно ее решению, будет жить… и умирать.
— Дориан?
Как нежно Гвендолин произносит его имя. Он навсегда запомнит это… во всяком случае, пока работает его мозг.
Дориан с улыбкой повернулся к жене.
— Тебе хочется узнать подробности моей болезни, — сказал он. — Я пытался сообразить, с чего начать.
Восхищение в ее зеленых глазах тут же исчезло, они мгновенно стали изучающе-внимательными, что так заинтриговало Дориана при первой встрече с Гвендолин.
— Спасибо, дорогой. — Голос тоже звучал по-деловому спокойно. — Если не возражаешь, мне бы хотелось, чтобы ты начал со своей матери.
После ужина Гвендолин составляла в библиотеке список книг по медицине, которые надо привезти из дома.
Дориан устроился у камина с томиком стихов.
Она знала, как ему было трудно говорить о прошлом, но он слишком долго все держал в себе. В таких случаях люди, как правило, склонны преувеличивать масштабы своих проблем, а медицинское невежество Дориана лишь усугубило положение.
Например, описанные им зрительные химеры являлись обычным симптомом при ряде невралгических заболеваний, а вовсе не психическим отклонением, как думал он. Более того, Дориан не понимал состояния матери и не знал, как трудно общаться с психически больными людьми. Не понимал он и того, что зачастую врачи только после смерти пациента узнают о физическом поражении мозга. К тому же мистер Борсон вряд ли показал себя достаточно компетентным в случае миссис Камойз.
Почувствовав взгляд жены, Дориан поднял голову.
— Сейчас у тебя вид озабоченного доктора, — сказал он. — Может, я бессознательно пускаю изо рта пузыри?
— Я думала о твоей матери, — призналась Гвендолин. — О ее волосах. Мне кажется, стрижка была не единственным выходом из положения.
— Видимо, ничего другого не оставалось, — медленно произнес Дориан. — По словам отца и дяди, она вырывала их с корнем, даже не понимая, что это ее собственные волосы, и принимала их за когти, воображаемых демонов. — Гвендолин подошла к мужу и погладила его по голове. Тот улыбнулся. — Разрешаю тебе остричь мои космы, Гвен. Мне надо было сделать это месяц назад… или к свадьбе.
— Но я не хочу обрезать твои волосы.
— Я их отрастил не из-за глупой прихоти. У меня были на то причины, хотя сейчас они кажутся пустяковыми.
— Наверное, ты сделал это назло деду. Будь он моим родственником, я бы непременно сотворила что-то ему назло. — Гвендолин подумала минуту. — Я бы надела брюки.
— О нет, — засмеялся Дориан, — до подобной наглости я не доходил. Уехав в Лондон, я боялся, что меня там кто-нибудь узнает и сообщит деду, а он накажет мою квартирную хозяйку и работодателей за их помощь… врагу.
Он рассказал жене, как работал с утра до вечера в доках. Так вот откуда его мускулы, которые очень удивляли Гвендолин. Атлетическое сложение редко встречалось у аристократов, хотя было обычным у рабочих.
— Эксцентричная, возможно, опасная внешность отпугивала любопытных, — продолжал Дориан, — и мешала им совать нос в мои дела. А развлечения подобного рода были весьма популярны в Дартмуре, по всяком случае, до последнего времени.
— Я рада, что ты остался непрактичным и не подстригся к свадьбе, — призналась Гвендолин. — Черная грива очень подходит к твоей экзотичной внешности. Ты не похож на англичанина, по крайней мере на типичного англичанина.
Она замолчала и, лукаво поглядывая на мужа, усмехнулась. Тот схватил ее за руку, притянул к себе и усадил на колени.
— Лучше не смейтесь надо мной, доктор Гвендолин, — сурово заметил он. — Мы, сумасшедшие, этого не любим.
— Я подумала о Джессике и ее муже, — сказала Гвендолин. — Дейн ведь тоже выглядит необычно. У нас с кузиной, очевидно, сходные вкусы.
— Безусловно. Ей нравятся великаны, а тебе — сумасшедшие.
— Я люблю тебя, — ответила Гвендолин, прижимаясь к мужу.
— Интересно, как ты ухитряешься меня любить? — рассуждал Дориан. — Прошлым вечером я разглагольствовал только о болезни и сумасшедших домах, а ты слушала это как стихи и чуть ли не умирала от восторга.
Жаль, что в моей библиотеке нет медицинских трактатов.
Если бы я прочел оттуда пару абзацев, ты, без сомнения, тут же воспылала бы страстью и начала срывать с меня одежду.
«Тебе достаточно для этого просто сидеть здесь», — подумала Гвендолин.
— Тебе это понравилось бы?
— Срывание одежды? Разумеется. — Нагнувшись к ее уху, Дориан прошептал:
— Я ведь психически неуравновешенный.
Она посмотрела на дверь:
— А если сюда войдет Хоскинс?
— Мы сошлемся на новый метод лечения.
За смешинками в его глазах уже проглядывала необузданная страсть. Когда-нибудь, увы, скоро, эта необузданность станет опасной… может, смертельно опасной.
Но она еще успеет подумать об этом в тот злополучный день. А пока она счастлива в объятиях мужа. Гвендолин прижала его руку к своей груди.
— Прикоснись ко мне, — прошептала она. — Сделай и меня сумасшедшей.
За завтраком она вдруг увидела, как Дориан мигнул, помахал рукой у лица и, осознав свой непроизвольный жест, засмеялся:
— Думаю, это называется рефлексом.
— Ложись в постель, я дам тебе лауданум, и ты даже не почувствуешь, когда начнется головная боль.
Дориан безропотно встал из-за стола и прошел следом за ней в спальню. Помогая ему раздеться, она заметила, что зрение у него в порядке, раз он безошибочно нашел и ласкал ее грудь, пока Гвендолин развязывала ему галстук.
— Ты, кажется, в очень веселом настроении, — сказала она, когда наконец уложила мужа под одеяло. — Не зная всех обстоятельств, можно подумать, что милорд таким образом заманивал меня в спальню.
— Я бы тоже хотел, чтобы это было уловкой, но проклятые штуки уже здесь и подмигивают. Ты права, Гвен, на призраков они не похожи. Твое описание лучше:
«Как будто натыкаешься на фонарный столб, сначала в глазах звезды, а потом возникает боль». Хотелось бы знать, на что я наткнулся.
Гвендолин знала ответ.
«Я же говорил, что его надо оберегать от нервного возбуждения», — сказал ей Нибонс.
Он был настоящим врачом, с многолетним опытом, и понимал болезнь, так как долго лечил мать Дориана.
«Ты помнишь, что с ним произошло, когда он узнал о трагедии в Ронсли-Холле: три приступа за неделю».
Вспомнив вчерашний разговор с мужем, Гвендолин почувствовала угрызения совести.
— Я знаю, в чем дело, — сказала она. — Я заставила тебя говорить о самом болезненном в твоей жизни.