Когда я заходил в увешанную схемами, таблицами и картами избу Дронова, то в глазах его видел усталое отчаяние и смиренную просьбу: "Если ты не можешь ничем помочь, уходи скорее".
Помочь я, конечно, не мог и осторожно уходил, стараясь не задеть за разложенные по всем табуретам и подоконникам бумаги.
Катуков, будучи человеком от природы не способным предаваться длительному унынию, держался бодрее: он все повторял поговорку о горшках, которые не боги обжигают. Но насчет того, что армейский приказ вроде корпусного, только пунктов побольше, - уже помалкивал.
Маршал Жуков, назначенный представителем Ставки, приехал мрачный, раздраженный. Он видел на дорогах застрявшие машины, черных от копоти и масла водителей, по двое суток ежившихся у костров, снежные заносы, пробки. Он знал о незаводящихся моторах, о нехватке горючего, об отсутствии запасных частей, о недоедании и обморожениях.
Молча выслушивал доклады; тяжело всматриваясь в лицо говорившего.
Мы чувствовали: завтра, на совещании, быть грозе. И не ошиблись.
В школьном спортивном зале, заднюю стену которого занимала шведская лестница с поломанными перекладинами, собралось командование Северо-Западного фронта, частей, обложивших Демянское логово гитлеровцев, и свежих войск, подтянутых для прорыва и его развития.
- ...Полтора года сидим и местность толком не знаем! О коммуникациях как следует не позаботились! - массивный, раздвоенный посредине подбородок маршала как бы припечатывал каждое слово. - Штаб фронта в двух сотнях километров от войск, штаб армии - в шестидесяти, от штаба дивизии, чтобы дойти до передовой, чуть не целый день нужен... К наступлению готовимся, а сами больше в тыл глядим, глаза на заднице держим... В районе Дно - партизанский край, а связи с ним не имеем, данных от него не получаем... О противнике что известно? Что в газетах пишут: "Пленный обер-ефрейтор показал..."
После Жуковского разноса наступила гнетущая тишина. Вдруг поднялся во весь свой великанский рост прибывший с ним маршал артиллерии Воронов и как ни в чем не бывало предложил:
- Товарищу Дронову пособить надо. Я поработаю с ним.
Это была разрядка. Жуков глянул на Воронова и сдержанно усмехнулся:
- Помочь так помочь. А Хозин пусть с Катуковым посидит... С завтрашнего дня в ваше, Катуков, распоряжение поступает полк У-2. Используйте для связи с частями. Какую еще от меня помощь хотите?
- Дронова надо бы заменить, - произнес Катуков, - общевойсковик он, не тянет танкового штаба.
- Кто на примете?
- Генерал Шалин - начальник штаба соседней армии.
- Шалин тоже общевойсковик.
- Так-то - Шалин...
Жуков больше ни о чем не спрашивал, достал сунутый было в карман блокнот, написал на листке несколько слов и передал его моментально исчезнувшему адъютанту.
А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.
Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.
Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на "нашу" постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть - Подгорбунский.
- Пустите! - крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.
В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:
- Товарищ генерал, прошу не любить и не жаловать - младший лейтенант. Хоценко, предатель Родины, фашистский шпион, последняя тварь на белом свете.
- Объясните толково.
- А чего ж, никогда не отказываюсь, если дают слово.
Мне стало ясно, что случай не простой, и три часа вожделенного отдыха откладываются до лучших времен. Зачерпнул кружку холодной воды и залпом выпил ее, чтобы прогнать сонливость.
- Раздевайтесь, товарищ Подгорбунский, и садитесь за соседний стол. И вы, младший лейтенант...
- Какой он... младший лейтенант? - взорвался Подгорбунский. - Гад он ползучий!
Как обычно, пришлось утихомирить старшего сержанта, не очень-то привыкшего к дисциплине и субординации. Я приказал развязать младшему лейтенанту руки.
- Вы, товарищ генерал, не думайте, будто я так просто приволок сюда эту гниду. Здесь дело политическое... Потом - ночь сегодня колготная. Все на колесах. Передашь его, - Подгорбунский кивнул на младшего лейтенанта, кому-нибудь, а он удерет запросто. Ловок, ничего не скажешь, ловок... Да и не то чтобы трусоват...
Я посмотрел на младшего лейтенанта. Парень невысокий, коренастый, лет двадцати пяти. Длинные руки, ладони сжаты в тяжелые кулаки. От этих кулаков взгляд невольно переходит на синяк под левым глазом Подгорбунского. Как видно, история его ночного появления в моей избе не из мирных.
Всматриваюсь в лицо лейтенанта. Видел я его когда-нибудь? Скорее всего нет. А если и видел, не обязательно запомнил бы. Ничего примечательного: скуластый, худощавый, с редкими веснушками, светлыми водянистыми глазами. Шея по такому лицу толстовата. Возможно, занимался спортом, был боксером. Нос небось приплюснут не от природы, а от увесистого удара. Нелегко было Подгорбунскому скрутить такого.
- Кто вы? Из какого подразделения? Отвечайте. Парень вскинул голову жестом, каким отбрасывают назад чуб:
- Отвечай не отвечай - все едино, кокнут. Разжал кулаки, и я заметил, что пальцы у него мелко трясутся, с бессмысленной суетливостью теребят края перепачканного маскхалата.
- Как хотите,- бросил я.- Докладывайте, товарищ Подгорбунский.
Но заговорил младший лейтенант, заговорил неожиданно быстро, чуть ли не скороговоркой. Я кивнул Балыкову, чтобы тот записывал. Но едва Балыков взял карандаш, парень умолк.
- Карандаша боишься, падло? - крикнул Подгорбунский. - О тебе семь граммов свинца горючими слезами плачут.
Хоценко ненавидяще скосил бесцветные глаза на Подгорбунского. И снова полилась сбивчивая скороговорка.
Так и шел этот не совсем обычный допрос. Подгорбунский все время как бы подстегивал вдруг останавливавшегося Хоценко и тот переступал какой-то новый, невидимый рубеж. К концу его прорвало. Он уже мчался без подхлестывающих реплик. Подгорбунский утратил к нему интерес. Стал позевывать. А потом с отсутствующим видом отошел в сторону: "Я, мол, рыбину выудил, а разделывать ее - ваша печаль".
Биография младшего лейтенанта Сергея Хоценко до декабря 1941 года складывалась ничем не примечательно. В тридцать седьмом году закончил в Харькове среднюю школу и поступил в пединститут - пошел по стопам родителей, которые тоже были педагогами. С начала войны - фронт, ранение, курсы младших лейтенантов.
18 декабря 1941 года командир взвода Хоценко, будучи легко раненным, попал в плен:
- Что там делали с нами! В бараке мороз лютей, чем на улице. В день полкотелка баланды. Рана в боку гниет, смердит. Это же понять немыслимо, товарищ генерал...
- Не товарищ он тебе, - наставительно поправил Подгорбунский, - должен говорить "гражданин генерал". Как на суде.
В бараке Хоценко был две недели. Потом перевели в госпиталь. А уже весной овладевал шпионской премудростью в Смоленской разведывательной школе.
В августе первое задание - проверка: переход линии фронта в районе Воронежа, сбор сведений о близлежащих аэродромах, о результатах фашистских бомбежек.
Начальство осталось довольно молодым лазутчиком.