- Культурно закусим, - Балыков мечтательно грел над огнем руки, - потом часочка два прижмем...
Однако "культурно закусить", а тем более "часочка два прижать" нам не довелось. Снаружи донеслись громкие голоса. Коровкин кого-то урезонивал, срываясь на крик, а тот отвечал ему замысловатой бранью.
Когда я открыл дверь, "холуйская морда" и "урка" замерли в традиционной позе двух петухов, изготовившихся к поединку. Боюсь, Коровкину досталось бы. Его противник был шире в плечах и имел мощную поддержку с тыла: три автоматчика явно не намеревались довольствоваться ролью секундантов.
- Отставить, Подгорбунский! - возмущенно крикнул я.
- Есть отставить,- неохотно согласился парень в свежем маскхалате и белых маскировочных брюках, старательно заправленных в сапоги. Он еще кипел и, проходя мимо Коровкина, не мог удержаться от наставления:
- Надо быть человеком, а не двуногой комбинацией из трех пальцев.
Коровкин вовсе не собирался оставить последнее слово за противником. И тоже высказался о том, кем надо быть и кем не надо.
Подгорбунский со своей свитой вошел в дом, быстро огляделся, втянул носом запах разогревшегося мяса:
- Вижу ваш Т-70. Надо, думаю, стукнуться к генералу...
- Откуда вам известно, что это мой танк?
- Когда я слышу такие вопросы, то могу подумать, что вы забыли о нынешней профессии старшего сержанта Подгорбунского и о его прежнем, как говорится, роде занятий...
Нет, я помнил и о прошлой и о теперешней специальности старшего сержанта Подгорбунского. История нашего знакомства уходила в далекие мирные дни июня сорокового года. Как-то раз в Стрые командир стоявшей там танковой дивизии генерал Мишанин сообщил мне о пополнении, которое он неожиданно получил.
- И по времени необычно, и в количестве непредусмотренном: один-единственный человек с сопровождающим. Однако этот один стоит, пожалуй, целого взвода...
Начальник строевой части штаба ввел плечистого паренька лет двадцати пяти, смуглого, с азартно блестевшими глазами. Новенькая гимнастерка обтягивала его, как сверхсрочника - ни одной складки спереди. Под гимнастеркой угадывалось мускулистое подвижное тело.
- Садитесь, товарищ Подгорбунский, - кивнул Мишанин, - доложите о себе заместителю командира корпуса по политической части.
Генерал Мишанин и сам приготовился слушать, предвкушая еще не известное мне удовольствие.
- Пожалуйста, - любезно согласился Подгорбунский, - не впервой.
"Ну и гусь",- подумал я. А Подгорбунский продолжал как ни в чем не бывало:
- Полагаю, лучше всего начинать с родословной. Тем более что папа и мама относятся к наиболее светлым страницам моей биографии...
Мне становилось невмоготу от этой развязности. Однако я заметил, что, рассказывая о родителях, Подгорбунский избегал залихватских словечек и блатных оборотов. Отец Подгорбунского командовал отрядом у Лазо и погиб, когда сыну не исполнилось и двух лет. Вскоре умерла мать, тоже партизанившая в дальневосточной тайге.
- Так и попал я в детский дом. На день триста грамм черняшки, тарелка кондера и по воскресеньям - пирожок, зажаренный в собственном соку. А на рынках - молоко, сметана, мед, кедровые орешки и другие деликатесы... В нашем детдоме "Привет красным борцам" воровать научиться было легче, чем письму и чтению... К девятнадцати годам я имел тридцать шесть лет заключения. Количество приводов учету не поддается...
- Как же вы оказались на свободе и попали в армию? - удивился я.
- На свободе при желании и некоторой сметливости оказаться не так уж трудно. А в армии - по чисто патриотическим побуждениям. Против Советской власти я никогда ничего не имел, а выступал лишь против личной собственности, обычно в мягких вагонах черноморского направления. Последний раз в лагере решил попробовать - а правда ли, что труд есть дело чести, доблести и так далее.
Вкалывал за двоих, и считали мне день за три. В тридцать восьмом познакомился я в лагере с одним полковником. Ручаюсь, его зря посадили. Он рассказывал мне про армию и про танки - словно песню пел. В девятнадцатом году партизанил в Сибири. Мудрый старик. Когда умирал, взял с меня слово, что стану порядочным человеком. Написал я письмо Михаилу Ивановичу Калинину. От него запрос в лагерь. Из лагеря на меня характеристика: трудолюбив, сознателен и так далее. Остальное вам известно... Газет я не читаю, международное положение чувствую сердцем...
- Ну, голубчик, - восхитился добряк Мишанин,- тебя в самодеятельность надо, в ансамбль.
- Ни в коем случае! - вскочил Подгорбунский, сразу став серьезным. Только в механики-водители. Иначе сбегу. Не вынуждайте ставить Михаила Ивановича в неудобное положение.
Спустя несколько дней ко мне в Дрогобыч позвонил Мишанин:
- Друг-то Михаила Ивановича удрал. Пробыл трое суток в учебном батальоне и утек. Вот артист.
Вечером Мишанин позвонил снова. Подгорбунский никуда не удирал, спрятался в казарме на чердаке и отказывался спуститься, пока ему не дадут слово учить на механика-водителя.
- Но из него и должны были сделать механика-водителя, - удивился я.
- Командир учбата, когда узнал биографию, решил готовить трактористом. Боязно танк доверять. Что же теперь делать?
- Учить на механика-водителя...
В начале войны я потерял Подгорбунского из виду. Встретился с ним уже при погрузке эшелона в Калинине. К петлицам механика-водителя были пришиты три суконных треугольничка.
- Знал, что вы здесь, - весело улыбнулся старший сержант, - но без предлога и приглашения не счел возможным являться.
Он блестел быстрыми глазами, коренастый, ладный, в пригнанной по росту шинели, в новеньком кожаном шлеме, какой был не у каждого командира бригады.
На фронте Подгорбунского назначили командиром взвода разведки. Хотя взвод был танковый, Подгорбунский и его бойцы должны были пока что действовать в пешем строю. Да и впоследствии они обычно без машины пробивались во вражеский тыл и орудовали там с непостижимой дерзостью.
Единственного пленного в ночь перед наступлением притащили разведчики Подгорбунского. Пробрались в блиндаж, в котором трое немцев слушали пластинки. Двух прикончили финками, а одному сунули в рот салфетку и поволокли. Подгорбунский бросился назад к патефону, аккуратно поставил мембрану на самый обод пластинки. Из блиндажа, как и пять минут назад, несся веселый тирольский вальсок...
...От Подгорбунского, нашедшего меня в лесном домике без крыши, я и услышал в третий раз о Николае Петрове:
- В беде он, товарищ генерал. Коля не отступит, назад не пойдет.
- Откуда вы знаете?
- Я с Колей вместе в одном эшелоне ехал. Если б не он, на тот свет приехал бы. В теплушке для больных валялся: воспаление легких, жар - до сорока... А тут бомбежка. Справа по ходу не выскочишь - огонь, левая дверь снаружи закрыта. Ну, глядим, хана. Дым, дышать нечем. Вдруг кто-то ломами закрытую дверь долбает... Как, что - не помню. Очухался, вижу: несет меня, аки младенца, лейтенант какой-то. У самого у него бушлат тлеет... Так и познакомился с Колей Петровым. Такие люди на вес золота, грамм на грамм. Он все в жизни понимает. Я с ним в дороге душу отводил. Ум и сердце работают синхронно... А теперь вот второй день о нем ни слуху ни духу. И никто не чешется...
- В бригаде не один танк Петрова.
- Товарищ генерал, я к вам как к человеку, а не как к начальнику.
- Это что значит?
- Ну, может, я горячусь, может, не так выражаюсь. Но надо понимать. Я не одного дружка похоронил на войне. А Коля Петров не только мой друг. Он друг всем людям. Только люди о том еще не знают... Разрешите сесть?
Подгорбунский опустился на пол у костра, пляшущего посредине комнаты.