Несколько приободрился Рукатов только после того, как Чумаков, завершив работу над документами, переселился со своей группой из Могилева в лес, в расположение вторых эшелонов. Федор Ксенофонтович тоже остался доволен, что так ни разу и не встретился с Рукатовым, не догадываясь, что, может быть, эта встреча избавила бы его от серьезных неприятностей и что при разговоре с Рукатовым он мог бы узнать, где находится сейчас его семья, и запоздало услышать скорбную весть о смерти Нила Игнатовича Романова и его супруги.
И вот вчера вечером, после передислокации в лес, Чумаков позвонил с армейского узла связи на командный пункт фронта начальнику штаба генерал-лейтенанту Маландину и доложил ему, что после выхода из окружения готов прибыть с документацией о боевых действиях корпуса. Ответ Маландина вначале смутил его, а потом ошеломил. Обычно корректный, выдержанный и доброжелательный, Герман Капитонович, знавший Чумакова лично, холодно ответил на его приветствие и суховато сказал:
- Я думаю, что вы ничего нового не добавите к тому, что уже доложено Военному совету. А подробности оперативно-тактических ситуаций меня сейчас не интересуют.
- Позвольте, Герман Капитонович. - Чумакову показалось, что Маландин не понял, кто ему звонил. - Это говорит Чумаков!
- Слышу, Федор Ксенофонтович.
- Я вас не понял!.. Разве штаб армии успел доложить о действиях нашего корпуса? Но ему известна только наша оборонительная операция на Нареве! А когда корпус развернулся согласно директиве на север, связь с командармом была утрачена.
- Товарищ Чумаков! - В голосе Маландина прозвучали нотки нетерпения и досады. - Я вам повторяю: главное нам доложено!
- Кем доложено?! Кто мог знать, кроме меня и моего штаба, как складывалась обстановка при действиях неукомплектованного корпуса, без поддержки авиации, без связи, без снабжения и вообще без оперативного тыла! - Федор Ксенофонтович начал терять самообладание. - Я никак не могу понять вас, Герман Капитонович!
- Мне тоже многое не ясно, - уже мягче и с тенью горечи откликнулся Маландин. - Но мы располагаем документом, в котором лично вы, товарищ Чумаков, как командир корпуса, выглядите не лучшим образом.
- Даже так?! - Федор Ксенофонтович почувствовал, как заныли у него под повязкой челюстные мышцы и их начала сводить судорога. - Тем более я прошу вас немедленно принять меня и ознакомиться с оперативными документами штаба корпуса!
- Товарищ Чумаков, - опять жестко перебил его Маландин, - тогда уж пришлите документы со своим начальником штаба!.. Ему сподручнее будет докладывать, ведь он командовал корпусом. А вы... ждите наших решений.
Почувствовав, как мышцы в раненой щеке вдруг окаменели, наглухо сомкнув челюсти, Федор Ксенофонтович не мог вымолвить больше ни единого слова.
Маландин расценил его молчание по-своему, тяжело вздохнул и положил трубку.
Минут через двадцать, когда массажем поверх бинтов Чумаков успокоил боль в ране и почувствовал, что судорога отпустила и он вновь обрел способность разговаривать, вторично позвонил Герману Капитоновичу. Однако того на месте не оказалось.
17
Утром, когда солнце только бросило косые лучи в прифронтовой лес, с запада, солнцу навстречу, надвинулась серая туча и пролилась небольшим дождем. В лесу посветлело от заблестевшей листвы и травы, острее запахло цветами и хвоей, глуше стали доноситься орудийные раскаты из-за Друти, будто линия фронта отодвинулась назад, и даже шум недалекой рокадной дороги сделался за стеной умытого дождем леса менее внятным.
Но из всех витавших в округе шумов сейчас мог заинтересовать генерала Чумакова, думается, только один - рокот мотоциклетного мотора: полковник Карпухин вчера вечером уехал с мотоциклистом в штаб фронта, а Федор Ксенофонтович ждал его возвращения с напряженной тревогой. Занимался утренним туалетом будто во сне: кажется, чужие, а не его руки скоблили безопасной бритвой лицо, затем плескали в него из лесного ручейка студеную, пахнущую гнилью воду... Мыслями же был там, куда поехал Карпухин, - в штабе фронта, почему-то именно в палатке Маландина, хотя вряд ли Карпухин мог попасть к самому начальнику штаба фронта.
Рядом, за кустами, где дымилась полевая кухня, старший лейтенант Колодяжный кому-то рассказывал услышанную ночью от Иванюты историю о хитром Архипе и его одураченных соседях, многое бессовестно присочинял и хохотал при этом с ярой веселостью, а ему азартно, в несколько глоток вторили слушатели. Рассказ Колодяжного несколько отвлек Федора Ксенофонтовича, он тоже вспомнил подслушанную ночью байку младшего политрука и стал про себя посмеиваться.
- Как же дальше было, Иванюта? - послышался нетерпеливый вопрос Колодяжного.
- Ты об Архипе? - откликнулся Иванюта откуда-то из глубины леса.
- Ну, конечно! Это же люкс-комедия! Подходи сюда!
- Никакой комедии, Колодяжный. - Голос Иванюты приблизился. - В девятнадцатом году беляки из банды Зеленого сказали Архипу последнее слово...
- Ну, ну... Расскажи! - Веселость Колодяжного угасла. - Убили?
Иванюта какое-то время не отвечал, видимо собираясь с мыслями, а затем стал рассказывать:
- Налетели "зеленые" на село, фуражом запаслись да и заночевали; делили добро, награбленное днем у немировских евреев... Погром был... Утром Архип накормил овсом и почистил, как ему было велено, коней бандитов, которые остановились в его хате... Соседи, конечно, помогли с лошадьми управиться... Старшой из "зеленых" подошел к коновязи, проверил работу и похвалил Архипа, а тот возьми и спроси у него: "За что убиваете тех бедных евреев? Люди же!" "Они, отец, распяли нашего Иисуса Христа! ответил бандит. - Ты что, не знаешь разве?" - "Когда это было!.. И правда ли оно?.. Неужели вы, ваше благородие, верите?" - "А ты не веришь?!" "Ну, кто может помнить такую давнину? И при чем тут немировские?.. - гнул свое Архип и заходил с другой стороны: - Перебьете евреев, а нам как тогда? Ни курицы, ни яйца не продашь... Откуда мужику тогда грошей брать? Мы, селяне, без них зачахнем. Не можем мы без них..." "Не можете?! переспросил бандит и скомандовал своим: - Хлопцы, а ну всыпьте этому христопродавцу полсотни горячих для просветления мозгов!" И всыпали... Может, с десяток ударов шомполами выдержал Архип и отдал богу душу...
Иванюта умолк. Не слышалось и других голосов. Федор Ксенофонтович, закончив пришивать подворотничок, поднялся с пня, надел гимнастерку и вновь подумал о Карпухине. В это время Колодяжный спросил:
- Слушай, Миша, а как же соседи? Кому цыганка наворожила после Архипа первому помирать?
- Ивану, - ответил Иванюта. - Через сорок дней после Архипа.
- Неужели действительно от страха помер?
Иванюта засмеялся каким-то своим воспоминаниям и ответил:
- Дело потом вот как было... Иван действительно начал готовиться к отбытию на тот свет: распорядился по хозяйству, кому из детей что должно принадлежать, рассчитался с долгами и самолично сколотил себе гроб. Не гроб, а хоромы из дубовых досок! На сороковой день помылся, переоделся, простился с родными, земляками и послал за священником... Приходит священник, а Иван, выпроводив всех из хаты, лежит в гробу, сложив руки. Причастил его батюшка, отпустил грехи - все, как полагалось тогда, - и ушел... А на подворье голосит жена, плачут дети, родственники маются. Полсела сбежалось. Шуточное ли дело: человек живьем в гроб лег... Вечером заходят в хату, а Иван лежит, лупает глазами. Пожаловался, что мухи кусают и не дают помереть. Воды попросил...