- Пухляков щелкнул верхним клапаном желтой полевой сумки, извлек из ее кожаных глубин невзрачную голубую бумажку, исписанную фиолетовыми чернилами. - Тут мое начальство шифровку прислало... Просит вас срочно, даже безотлагательно, написать для Москвы объяснительную записку...
- Действительно, выбрали время. - Федор Ксенофонтович досадливо и озабоченно засмеялся. Затем, посерьезнев, спросил: - Что и кому надо объяснять?
- Запрашивают тут о каком-то майоре Птицыне, - с готовностью ответил Пухляков. - Я уже наводил справки...
- Птицыне? - удивился Федор Ксенофонтович, остановившись.
Фамилия эта была ему будто знакома, но сразу не вспоминалось, кому именно она принадлежит. А капитан Пухляков не мог подсказать, ибо заменил погибшего начальника особого отдела группы уже после того, как майор Птицын, получив ранение, был отправлен в госпиталь.
- В шифровке указывается, что вы передали с ним письмо своей семье.
- Верно! - Федор Ксенофонтович сразу вспомнил все: и как он в ночь перед войной, когда ехал в Крашаны, встретил на почте незнакомого городишка майора инженерных войск. Майор назвал себя "дорожником фронтового подчинения", хотя войны еще не было... Потом, когда уже шла война, этот майор, будучи раненным в ногу, оказался в его, Чумакова, группе, пробивавшейся на восток, и был неплохим инструктором по подрывному делу. После выхода из окружения и кратковременного лечения в полевом госпитале майор Птицын что-то делал, кажется, в инженерной службе дивизии полковника Гулыги, затем вновь был ранен, и Чумаков, случайно увидев его в санитарном поезде на Могилевском вокзале, действительно попросил отнести в Москве на 2-ю Извозную улицу письмишко для семьи, переехавшей туда из Ленинграда.
Все это Федор Ксенофонтович бегло рассказал капитану Пухлякову, но писать объяснительную записку ему было некогда. Капитан, впрочем, и не настаивал на записке, а торопливо строчил карандашом по чистой странице блокнота вслед за рассказом генерала.
- Но в чем дело? Что с этим Птицыным? - не без тревоги спросил Федор Ксенофонтович у Пухлякова.
- Не знаю, товарищ генерал, - откровенно ответил капитан. - Наверное, назначают его на какую-то важную должность... Война... Надо проверять людей...
И все-таки подсознательное беспокойство запало в душу Федора Ксенофонтовича. Не случилось ли что-нибудь дома?..
Но этот день, как и многие прежние, был наполнен столь мучительным напряжением и столькими опасностями, что все не связанное с отводом еще больше поредевших и до крайности измотанных частей к Смоленску улетучилось из его головы и сердца. К тому же генералу Чумакову не удалось самому до конца выполнить эту непростую операцию, проводившуюся под обстрелом, бомбежками и при нападениях немецких танков и мотоциклистов. Когда полуторка, в кабине которой Федор Ксенофонтович ехал рядом с шофером, миновала мосток через речку Сож и затем приблизилась к Рославльскому шоссе, слева, в продолговатой низине, над которой петляла дорога, взметнулись гигантскими черными метлами взрывы тяжелых снарядов. Затем взрыв огненной стеной вдруг закрыл все небо рядом с машиной, и Федор Ксенофонтович, успев ощутить тугой, горячий удар в машину и во всего себя, будто растворился в страшном грохоте.
Командование сводной войсковой группой принял полковник Гулыга. Федора же Ксенофонтовича, вторично раненного, отправили санитарным автобусом в Смоленск, в военный госпиталь... Федор Ксенофонтович пришел в себя в пути. Ощутил толчки мчавшейся по щербатой дороге машины, догадался, что он лежит на подвесных носилках, и, не открывая глаз, стал прислушиваться. Рядом слышался мужской разговор двоих - у одного голос густой, ворчливый и даже озлобленный, у другого ломкий, юношеский, с нотками недоумения и наивности.
Это вели свой постоянный спор сержант Чернега и красноармеец Алесь Христич, которым полковой комиссар Жилов приказал сопровождать раненого генерала Чумакова в госпиталь - в Смоленск ли, Вязьму или хоть в самое Москву, куда прикажут врачи, - и отвечать за него головой. Алесь Христич, наученный горьким опытом, потребовал себе документ с печатью, подтверждающий суть приказа полкового комиссара, и такой документ действительно был написан, но вручен не Алесю, а сержанту Чернеге как старшему - один на двоих; и Алесь Христич канючил сейчас, чтоб Чернега все-таки отдал бумагу с печатью ему, ибо сержанту, в случае чего, и без бумаги поверят, что не дезертир он, а Христич, как известно, настолько невезуч, что может расшибить лоб о перину - опять влипнуть в какую-нибудь историю, подобную той, когда по своей глупости ни за что попал он под трибунал и чуть не был расстрелян.
- Жалко, что не шлепнули тебя, зануду, - ворчал Чернега. - Мне бы легче жилось!
- А что я тебе плохого сделал? - обидчиво огрызался Христич. - С любым может случиться!
- С тобой каждый день случается! То за дезертира его приняли, то чуть не шарахнул связку гранат в броневик маршальской охраны!..
- "Чуть" не считается! - довольно засмеялся Христич. - За "чуть" взятки гладки!
- С тебя гладки, а с меня начальство такую стружку сняло, что век не забуду!
- Зато сержантское жалованье получаешь!
- Подавись ты этим жалованьем! - все больше распалялся Чернега. Командовать такими олухами, как ты, я б за золотые горы не стал, если б не война.
- Почему это я олух? Почему?
- А кто поднял панику, что вода отравлена, когда те два чудика обожрались немецкой шипучки?! Я, что ли?! Не твоя разве работа?
- Ну моя! Но кто обожрался, тот и олух!
- Жалко, темную тебе не устроили. Ребята по твоей вине голодали до обеда - послушались психа, что завтрак на отравленной воде приготовлен, и все кусты облевали!
- Ничего, зато трава там расти лучше будет! - Христич по-мальчишечьи хихикнул.
Чернега снисходительно помолчал, вздохнул, затем заинтересованно спросил:
- Что у тебя в противогазной сумке вздулось?
- Это гранаты, - охотно и даже весело ответил Алесь. - Те самые!.. Может, в музей когда-нибудь сдам.
- А пожевать ничего нет?
- Про жратву начальство должно было побеспокоиться! - с укоризной заметил Христич. - У меня самого кишки к позвонку прилипают.
- Потерпишь. А мне надо поесть - я диабетик.
- Диабетик? - удивился Христич. - А что это за профессия?
- Дурак ты, Христич! - Чернега зло засмеялся. - Диабетик профессия... Ха-ха. Если бы ты сказал, что сифилитик - профессия, то я, может быть, и согласился.
Федор Ксенофонтович с самого начала не без интереса прислушивался к этой перебранке, а при последних словах Чернеги не выдержал и зашелся смехом, похожим на стон. И тут же в тело ворвалась боль. Он почувствовал, что плечо и шея его плотно и многослойно перебинтованы и что сделана свежая повязка на уже заживающей, но еще болезненной ране на челюстной кости.
- Куда мы едем? - спросил он у притихшего при его смехе сержанта Чернеги.
- Уже в Смоленске. В госпиталь едем. - И Чернега начал усердно тормошить уснувшую в углу автобуса молоденькую санитарку. - Проснись, тютя, да подскажи дорогу в больницу!
Но девчонка, видать не спавшая много ночей подряд, только вяло мотала головой, а проснуться не могла.
- Стойте! Стойте! - заорал вдруг Алесь Христич, что-то увидев в раскрытое окно на улице, по которой их санитарный автобус ехал уже медленно, лавируя между обломками рухнувших стен, грудами кирпича и щебенки. - Остановитесь! Вон Иванютич голосует! - Христич тут же поправился: - Наш младший политрук Иванюта!..
На противоположной стороне улицы, у перекрестка, действительно стоял младший политрук Миша Иванюта.