Тем более, тот не стеснялся, хоть и вежливо, критиковать традиции Круглого Стола!
Вот Артура Гавейн почитал – прирожденный воин, тот был зерцалом рыцарства, по его мнению, будучи уже не столько королем, сколько живой легендой! Даже бредовый по всем статьям заговор против Гвенхивар – имел своей целью одно: избавить величайшего короля от недостойной его супруги и клятвопреступника… Он еще с радостью избавил бы его от позора и опасности в лице незаконнорожденного сына, своего двоюродного братца!
Но Мордрет сейчас – был недосягаем для него!
Прежде всего, ввиду различия их образа жизни и занятий. И если в двадцать лет, их еще могло что-то свести, то позже – полностью поглощенный своими обязанностями, новоявленный принц пересекался с ним крайне редко, а когда пересекался – казалось, не замечал вовсе, заставляя Гавейна скрипеть зубами.
Недовольство его и раздражение росло тем больше, что Мордрет не давал ему повода сойтись в поединке, и вообще предпочитал решать вопросы без применения оружия.
Поведение, без сомнения – отнюдь не рыцарское!
В глубине души, Гавейн чувствовал, что это не трусость, а наоборот – уверенность того, кто знает о своей силе, и не нуждается в ее подтверждении. И это бесило его еще больше!
Он ненавидел его между выяснением отношений с матерью и братьями, войнами, стычками с Ланселотом, и поисками идеала – как и полагается благочестивому рыцарю… Наглец не мог (или не хотел?) занять его место подле Артура, но что значило оно без права наследовать корону Британии?! И это право, – его безусловное право – было отнято у него ублюдком Тинтагельской язычницы колдуньи!
Плодом греха еще одной блудливой ведьмы!
А ведь и Мордрет тоже никогда даже не пытался скрыть своего скептического отношения к святой вере! Помнится, покойная Моргиас, поколдовывавшая в свободное от интриг время, упоминала, что в его крови тоже спят древние силы…
Проклятые распущенные колдуньи! Представить, что одна из них обоснуется в Каэр Меллоте – а ведь Мордрет не преминет вернуть мать из ссылки при первой же возможности, – было просто кощунством! Вызывающе выглядело уже то, что он даже не считал нужным скрывать свою регулярную переписку и свидания с Моргиан, которая тоже больше не жила узницей в своем замке. И ей позволяли это, зная, что Мордрет не простит неуважения к матери, – память у принца была хорошая!
Иногда ненависть может свести людей быстрее и надежнее, чем любовь. Гвенхивар и Гавейн с полу слова сошлись на том, что Мордрет опасен, и приложили все усилия, что бы заполучить хотя бы одно из его писем. А когда загнанные гонцы от Гвенхивар доставили почти одновременно два письма, Гавейн немедленно бросился к Артуру, оправдывая себя тем, что лишь заботиться о безопасности своего короля…
Первое начиналось так: "Сынок, я говорила со всеми, о ком ты спрашивал.
Происходящее не может нравиться. Они все согласны с таким решением и поддержат тебя. Нам очень необходим успех, особенно теперь, когда короля нет. Только будь осторожен – у меня дурные сны, тебе угрожает серьезная опасность.
Мы все надеемся на тебя".
Ответ Мордрета был еще лаконичнее: "Делаю, что могу".
Артур не знал, чем он был потрясен больше: открывшейся изменой, сговором за его спиной в его отсутствие, либо – в каких нежных выражениях она обсуждается.
По-своему Артур был привязан к сыну, – скорее не любя, а признавая его способности.
Та власть, что он передавал Мордрету – была испытанием, за которым следовало новое, как только принц проходил предыдущее. Так бросают в воду: если не утонет, – поплывет… Ни разу Мордрет не дал повода упрекнуть себя, и Артур в тайне даже гордился им, стыдясь своего чувства. Единственное, что он мог поставить сыну в укор так это иногда чрезмерную рассудочность.
В отличие от многих рыцарей Каэр Меллота, Мордрет – был умел не только в бою.
И, доведись Артуру делать выбор, избирая себе преемника, – он был бы в трудном положении: Мордрет показал себя разумным и ответственным, и мог бы стать хорошим королем, но как человек – Артур был не в силах смирить свое сердце! Чем более весомыми были достоинства Мордрета в глазах государя, – тем более тяжким упреком они казались в глазах отца! …Ибо двух вещей он не мог простить сыну – обстоятельств его рождения и отношения к смыслу всей его жизни!
Сын – был повседневным напоминанием о его грехе. Свидетельством того, что и он – не может быть безупречен!
Но не только! – Мордрет нарушал все выписанные с такой тщательностью каноны, опровергая собою тезис, что грех не может породить ничего, кроме греха. Будь он порочным и испорченным, – Артур знал бы что делать, и не колебался бы во имя высшей цели! Родись дитя убогим – он смог бы жалеть его или даже снизойти до любви…
Но такого: гордого, но умного, сильного уверенного красавца – любить не получалось, а жалеть уж и вовсе было не за что!
Шепотки и сплетни отлетали от сына Моргиан, как от стены. И уж было бы совсем интересно посмотреть, кто осмелился бы упрекнуть или посмеяться над его происхождением в лицо! Он был из тех, кто для себя требует справедливости, а не просит милосердия, но и к другим – был столь же беспощаден.
Наблюдая за сыном, Артур уже почти и не сомневался в том, что пророчество Мерлина, как и всякое предсказание, вряд ли имеет прямой и очевидный смысл, и он решил, что разгадал его.
Всю душу он вложил в Каэр Меллот и Круглый стол, воплощая в жизнь когда-то придуманную для него Мерлином сказку.
Артур не верил – он знал, что смысл его коронования не только объединение против саксов, но и сохранение, приумножение надмирового света, божьей искры и благословения! Он создал мир, где стремление к чистоте и идеалу было возведено в абсолют, а честь и доблесть – единственный образ жизни… и множество людей уже не первое десятилетие жило по его законам – законам Круглого Стола.
Но Мордрет этому миру принадлежал лишь постольку поскольку – он жил здесь и сейчас, не задумываясь и не стремясь к совершенству! Он крепко стоял на земле, и видел за легендой – лишь красивый вымысел, не имеющий отношения к действительности. О нет, он не смеялся над рыцарскими походами в поисках идеала – он вообще смеялся довольно редко, ограничиваясь лишь убийственными язвительными замечаниями, – но и не стеснялся своего отношения к подобным вещам.
Артур не мог понять почему, – из всех – лишь Мордрета не трогают, не вызывают должного уважения, его стремления к возвышенному, как будто вера и желание высокого – оставили его вместе с детскими болезнями. Он видел, что его сын, придя ему на смену, не станет поддерживать тот дух, который он так старательно взращивал, заставляя из баллад становиться явью, – и то, что при нем самом горело и жило – при Мордрете в лучшем случае останется лишь данью традиции. А это-то и будет смертью – настоящей смертью Артура! И не мог простить…
И потому он ухватился за доказательства прямой измены с облегчением. Все было правильно и просто: грех остается грехом, и порождает грех, и влечет неминуемую кару, а мир его – останется нерушим, лишь более подкрепленный самопожертвованием короля, обрушившего справедливое возмездие на голову собственного сына!
И Артур, забыв о ране, бросился в Британию, неся воздаяние предателям на острие своего меча, так поспешно, – что даже опередил весть о своем возвращении.
Соединившись и примирившись с Ланселотом, – из всех его покаянных слов, рыданий и молебствований, он услышал лишь одну внятную новость – о встрече Мордрета с саксами под Камланном, не осознав даже, что вся Британия, а не только Гвенхивар и Ланселот считали его погибшим.