На ветвистых березах радостно свистели и хлопали крыльями скворцы.
Но вот мы спустились в глубокое подземное овощехранилище, и нас обступил полумрак. Пахло прелыми овощами и плесенью. Слышались мальчишечьи голоса. Визг. Смех. Шла перестрелка гнилой картошкой.
Мы с Витькой выбрали себе темный угол и молча взялись за работу. Откуда-то вынырнул Синичкин и, присев рядом со мной, весело заговорил:
- Где ты вчера пропадал?
- А что?
- Собрание было. Ох и интересно. Саньку Офонина пробирали.
Я насторожился.
- За что?
- Как за что? Это он у старого-то мерина хвост отрезал. А Люська его выдала. Председатель вызвал его к столу и спрашивает: "Зачем тебе, Офонин, лошадиный хвост понадобился?" А Санька надулся, как рак вареный, и пыхтит. Пыхтел, пыхтел да и брякнул: "На лески". Все так и покатились со смеху. Даже Григорий Иванович засмеялся. А тут мать Санькина вбежала в комнату с веревкой и давай Саньку при всех стегать.
"Так вот почему Санька за Люськой следил сегодня, - мелькнуло у меня в голове. И тут же подумал: - Разболтает". Стиснул в руке картошину и злобно запустил ее в угол.
А Синичкин все говорил и говорил. Но я не слушал. Я был занят своими мыслями. К тому же сырой воздух и мрак смыкали глаза. Хотелось спать. Руки работали все медленней и медленней. Тревожная мысль о Саньке, о Люське заволакивалась туманом. Голос Синичкина уплывал все дальше и дальше. Я не заметил, как свалился на бок и заснул.
Проснулся от громкого смеха.
Голова моя покоилась на груде картофеля. Витька беззаботно, раскинув в стороны руки, похрапывая, спал рядом. Вокруг нас кольцо ребят, смех. Я притворился спящим, сонно перевернулся и вдруг услыхал голос Люськи:
- Григорий Иванович, они не виноваты, - говорила она, - они ночью не спали. Мне Витькина мать рассказывала. Они на свинарнике дежурили, вместо Вовкиной матери.
- Оправдывай, - протянул Санька Офонин.
Я затаил дыхание, съежился.
Сейчас разболтает.
Так и есть.
- Ты лучше расскажи, как утром ревела около Вовкиной кровати: "Вы ме...ня не лю...би...те".
И в ушах моих, словно выстрел, раздался дружный хохот.
Я весь подтянулся, вскочил и что было сил наотмашь ударил Саньку по лицу.
Он вскрикнул и упал, а я, как кошка, прыгнул к выходу.
В овощехранилище позади меня стояло грозное молчание. С этого дня мне долго не было покоя.
Саньку я колотил при каждом удобном случае, а с Люськой старался не встречаться, не видеть ее совсем. Злился на нее, за что - не знаю. Просто, наверно, за то, что ребята не на шутку звали меня женихом, а ее невестой. На утоптанной школьной тропе часто появлялись вырезанные ножом слова: "Люся плюс Вова" или "Вовка плюс Люся". Мне было от этого обидно и стыдно до слез. Я бешено топтал ненавистные слова и крупно писал: "Дураки". Но это не помогало. Слова появлялись вновь. Злоба на Люську увеличивалась. К тому же я знал, что Люська к насмешкам относится хладнокровно и, когда ее дразнят невестой, задорно отвечает:
- Ну и что - невеста. А вам завидно?
Я понимал, что такие ответы Люськи все прочнее и прочнее привязывают ко мне кличку "жених", и, кажется, возненавидел Люську совсем.
Я даже старался не встречаться с ее отцом - Егором. А Егор, как нарочно, часто попадался на моей дороге, останавливался и ласково расспрашивал об учебе, об отце. Его мягкий добродушный бас проникал мне в самое сердце. Хотелось заплакать и, как отцу, рассказать ему все, что наболело в душе, но я сдерживался, скупо отвечал на вопросы и все больше замыкался в себе. Меньше бегал по улице, чаще ссорился с ребятами и почти ни с кем не разговаривал.
Даже Витька сердился и ворчал:
- Что ты как ощипанный?
А мать грустно смотрела на меня и тяжело вздыхала.
Иногда она брала меня за руку и старалась выведать, что случилось, но я отмалчивался. Не мог же я ей рассказать про Люську.
Так прошла весна.
Я сдал последний экзамен и радостный возвращался домой. Возле конного двора меня окликнул Егор. Он сбрасывал с рыдвана темно-зеленую сочную траву...
Я подошел. Егор положил на мое плечо тяжелую жилистую руку.
- Отчего ты ходишь как понурая лошадь?
Я молчал.
- Что, стыдно? Вот то-то и оно. А я давно все к тебе приглядываюсь. Отчего, думаю, парень нос повесил, а вчера спросил Люську, и она мне кое-что рассказала.
Я вспыхнул. Этого еще не хватало. Хотел сказать о Люське грубость, но Егор остановил:
- Меня тоже, бывало, дразнили.
Он похлопал меня по плечу.
- Пустяки все это. - И, подмигнув, пошутил: - Придешь, поди, сватать Люську-то.
Я улыбнулся и смущенно опустил голову. Егор поплевал на руки, взялся за вилы.
- Будешь письмо отцу писать - от меня передай поклон.
И тяжелый пласт травы, поднятый им с рыдвана, мягко шлепнулся на землю.
- Значит, и его так же дразнили, - радостно прошептал я и подумал: "Может, и папу, и маму тоже".
А вечером, когда мать возвратилась с работы, я неожиданно для себя спросил:
- Мам, а когда вы с папой дружили, над вами смеялись? - Спросил и стыдливо испугался. Думал, что мать засмеется, но она не засмеялась. Только как-то ласково посмотрела в лицо и тихо сказала:
- Над всеми, Вова, подшучивают.
А потом мы с ней долго-долго сидели возле окна, и она рассказывала мне о своем детстве и о детстве отца, как они дружили и как над ними подшучивали, посмеивались.
Я радостно, с волнением слушал ее теплый, мягкий голос и уже без обиды думал о Люське.
Ч А С Т Ь II
ГЛАВА 1
Июль. На фронте шли жестокие бои. Фашисты штурмовали Севастополь. Мы с Витькой сидели у карты. Был жаркий, удушливый полдень. В деревне стояла знойная тишина. Через открытое окно в комнату вливались раскаленный воздух и далекое рокотание трактора.
Я машинально перелистывал книгу рассказов Бианки. Витька что-то упорно чертил на столе карандашом. Настроение было самое что ни на есть плохое. Время от времени Витька бросал карандаш и сердито смотрел на карту. Наконец он резко поднялся и поставил над Севастополем большую красную звезду.
- Это зачем? - сорвалось у меня.
- Баста, - облегченно вздохнул Витька, - дальше фашисты не пойдут. Севастополь не покорится.
Я не возражал. Я знал, что Витьке возражать бесполезно. К тому же мне и самому не однажды приходила в голову такая мысль. Ведь где-нибудь разобьют этих проклятых гитлеровцев, откуда-нибудь да погонят их обратно. Может, и от Севастополя.
- Хорошо бы.
- Точно, - заверил Витька.
В это время в комнату вошла его мать. Она тихо сказала:
- Севастополь сдали.
- Сдали?!
Из моих рук выпала книга. Витька растерянно опустился на стул.
А через несколько дней нас взволновали еще более грустные события: немцы прорвали линию фронта и двинулись к Сталинграду. Начались жестокие бои у излучины Дона.
Деревня наша, потрясенная горем, присмирела совсем. Люди замкнулись, смотрели исподлобья, сурово. Работали молча, с какой-то отчаянной силой. Все жили одной заботой, одной тревогой - тревогой фронтовых событий. Все ждали, напряженно ждали каких-то больших, решительных и радостных известий. А газеты каждый день приносили печаль. Красная Армия медленно отступала к Волге.
Витька ходил мрачный, неразговорчивый. Часто прятался куда-нибудь в темный угол и о чем-то думал.
Я старался застать его врасплох, разгадать его тайну, понять его тревожные мысли, но Витька рассеянно отвечал на мои вопросы и вдруг однажды не вышел на работу. Я подумал, что он заболел, и вечером отправился к нему. Витьки не было. Тетя Маша, всплеснув руками, метнулась ко мне.
- А Витюшка где?
Я молчал.