Похоронили мы его под Сталинградом.
Возьми себя в руки. Мужайся. Будь таким, каким был отец.
Прими наш искренний солдатский привет.
До свидания. Целую. Командир части В о р о н к о в".
- Воронков, - зачем-то прошептал я. - Папа...
ГЛАВА 8
Через несколько дней я вышел на улицу, взглянул на свой дом, и у меня защемило сердце.
Дом смотрел на меня угрюмо, сиротливо. На ветхой крыше топырилась в разные стороны полусгнившая дранка, под которую свободно влетали на чердак и вылетали обратно вороватые воробьи.
Двор, обмазанный глиной, во многих местах обвалился и был кое-как залатан картофельной ботвой. Возле сарая валялась сломанная дверь.
У плетня беспорядочно лежали занесенные снегом дрова. Все выглядело беспризорно, одиноко, уныло, заброшенно.
Все, кажется, ждало заботливых рук хозяина, а ждать было больше некого.
Я медленно вошел в комнату.
- Холодно? - участливо спросила мать.
Я не ответил. Тяжело опустился на скамью, облокотился о подоконник и долго сидел неподвижно. Мать присела ко мне и взъерошила мои волосы. Я обернулся. Мы встретились взглядами, поняли друг друга, и я не утерпел уронил голову к ней на колени.
- Ничего, Вова, проживем, - подбодрила она, а голос ее дрожал.
- Проживем, мам, - сцепив зубы, произнес я.
И мы оба заплакали.
С этого дня я начал вставать по утрам так же, как и вставал отец, вместе с матерью. И пока она топила печь, я носил воду, поил скотину, задавал корм и расчищал около дома дорожки.
А когда у сестренки прохудились валенки, я, не раздумывая, принес из чулана ящик с отцовским сапожным инструментом и принялся "чеботарить". Возился целую ночь. Истратил огромный кусок вару, исколол и изрезал до крови руки, а утром спрятал валенки на чердак.
- Ну как, подшил? - спросила мать.
- Больно ты скоро, - обиделся я, - я их, мам, насадил на колодки, намочил и положил сушить.
- А зачем намочил?
- Ну вот, зачем, зачем. Так все сапожники делают.
Мать недоверчиво покачала головой.
- Все ли?
- А как же, - ответил я, а сам украдкой вечерами стал ходить к деду Игнату - учиться сапожному ремеслу. И научился. Примерно через месяц валенки у сестренки были подшиты. Правда, не очень хорошо. Валюха натирала левую ногу. Но я солидно заверял:
- Ничего, разносишь.
Однако разносить ей не удалось. Наступила ранняя весна.
Наступила она как-то неожиданно, сразу.
Ударило тепло, пошли туманные парные дожди.
Я косил на речке тростник и покрывал им нашу дырявую крышу. Мать смотрела на мои занятия с сомнением, но когда крыша была покрыта так, что на чердак не попадала ни одна капля воды, когда я натаскал глины и отремонтировал двор, мать, оглядывая мою работу, тихо сказала:
- Молодец ты, Вова.
И с этих пор она стала относиться ко мне, как ко взрослому: советовалась со мной - продавать или не продавать теленка, покупать или не покупать по такой-то цене сено, и если я говорил, что дорого, то она не покупала.
Так незаметно я стал настоящим хозяином. По утрам мать готовила мне завтрак, как когда-то готовила отцу, в обед она не садилась за стол до меня, а вечером, как бы я поздно ни приходил, мать вставала и собирала мне ужин. И сколько я ни сердился, сколько ни упрашивал ее не заботиться так обо мне, мать упрямо стояла на своем.
Когда мне приходилось уезжать из дому на несколько дней, мать обнимала меня и шептала:
- Смотри, Вова, береги себя.
И торопливо целовала в щеку.
Глядя на мать, тянулась ко мне и сестренка, но я целовал ее сам. Хватал в охапку, поднимал и кружил по комнате. Она дрыгала ногами, нарочно визжала, смеялась, а когда я собирался уходить, хмурила брови, теребила меня за пальто и, надув губы, грозила пальцем.
- Скорее, Вова, приезжай, а не то я соскучусь. Плакать буду.
Я наклонялся, обнимал ее последний раз и успокаивал:
- Я быстро, Валюха, быстро. Раз - и готово.
Я ведь тоже по ней скучал. Привык я к ней. И удивительно как привык дня не мог без нее прожить, а ведь раньше я ее не любил и часто давал ей щелчков.
А сейчас, возвращаясь откуда-нибудь из очередной поездки, я обязательно покупал ей подарок, если же ехал из лесу, привозил еловую шишку, горсть шиповника и корку черствого хлеба. И сестренка плясала от радости. Шишку она аккуратно завертывала в тряпки, шиповник берегла к чаю, а ржаной мороженый хлеб съедала с таким аппетитом, что, глядя на нее, у меня тоже разгорался аппетит, и все спрашивала:
- А медведя ты, Вова, видал?
- А как же.
- А он большой?
- Большущий.
- А какой?
- Вот такой.
Я падал на четвереньки, а сестренка весело забиралась ко мне на спину, и начиналась игра.
Я катал Валюху по комнате и городил ей всякие небылицы о медведях, о лисичке-сестричке и о жадных, голодных волках.
- Ну, Вова, - обижалась сестренка, - о волках не надо, - и сердито наказывала меня - дергала за ухо.
Избаловал я ее. Делал ей всякие игрушки, лепил из глины кукол, строил неприступные сказочные замки, а сестренка платила мне за это безграничной любовью. Она даже ревновала меня к Люське. Она почему-то не любила Люську, и, когда бы Люська ни спросила у нее, дома ли я, сестренка всегда отвечала: "Нет" - и убегала.
Так прошло два года.
ГЛАВА 9
Мы с Витькой ехали в сельпо за удобрением.
Было неприветливое, пасмурное утро.
По небу плыли сплошным покровом низкие, свинцовые облака. Изредка сыпал мелкий дождь.
Витька хотел поохотиться, а сам закутался в длинный отцовский плащ и всю дорогу спал. Возле него лежало заряженное ружье, а собака, которую он взял у тетки, беспризорно металась по сторонам.
Я не обращал на нее никакого внимания.
Настроение у меня было плохое. Уезжая, я поссорился с матерью, в порыве наговорил ей глупостей, а теперь раскаивался и изо всех сил нахлестывал лошадь. В Елховку въехал, как на пожар.
- Стой! - закричал Витька и выхватил из моих рук вожжи.
Я взглянул на дорогу.
Впереди прямо на нас трусил дряхлый старик с растрепанными седыми волосами.
За стариком сломя голову мчался мальчишка.
- Война кончилась! - гаркнул, поравнявшись с нами, мальчишка.
Показал мне язык, засмеялся и что есть мочи пошел скакать по дороге и кричать:
- Войне конец, войне конец!
От такой неожиданности я мгновенно позабыл о ссоре с матерью. Радость, огромная радость заполнила мою грудь.
Мы с Витькой ухватили друг друга за плечи и давай вертеться по рыдвану и что-то несуразное кричать.
Вдруг кто-то сильно встряхнул нас и привел в себя.
- Войне конец! - вскрикнули мы, оглядывая рыжего незнакомца.
- Войне-то конец, - прохрипел он, - а зачем плетни-то ломать?
Мы виновато огляделись.
Лошадь действительно сошла с дороги и, уронив гнилой плетень, вошла в огород.
- У, блудня, - ругался Витька, выправляя вожжи.
А через несколько минут, захватив в сельсовете почту, позабыв об удобрении и обо всем на свете, мы что есть духу мчались обратно в свою деревню.
Колеса громыхали. Рыдван подпрыгивал. Он каждую минуту готов был перевернуться, но мы ничего не замечали. Только в перелеске, когда нас встряхнуло так, что Витька ткнулся головой мне в висок, заметили, что собака кружится вокруг рыдвана и тревожно повизгивает.
- Майна, что ты? Иди сюда, Майна, - позвал ее Витька, и собака прыгнула к нам.
Витька обнял ее и зашептал:
- Немцам - капут. Дурочка, Гитлеру - крышка.
Собака вильнула хвостом, потом насторожила уши, заскулила и вырвалась.
Что с ней?
Витька пожал плечами:
- Не знаю.
А собака снова кружилась вокруг рыдвана и тревожно тявкала. Я взмахнул кнутом и погнал лошадь.
Майна не отставала. Она забежала вперед и с пронзительным лаем кинулась на морду лошади.
Лошадь испуганно встала.