Себе же он объяснял это тем, что в нем жила неистребимая любовь к памяти отца. Но была, конечно же, была и другая причина. И чем больше тянуло его в этот дом, тем реже он появлялся в селе. А если и появлялся, то стороной обходил родное подворье, выпрашивался ночевать к другим хозяевам, чаще всего спал у Ионыча, у перекупщика.
Не пустил сегодня Ионыч. Переломить себя пришлось. И вот теперь он снова здесь и снова говорил с Клавдией. Амос узнает, будет подковыривать его, нехорошо шутить над Клавдией. А может, и не будет? Годы ведь многие прошли. Амос сохранился лучше Култыша. Но и его уже добрым молодцом не назовешь, да и время вон какое страшное. До шуток ли?
Распахнулась деревянная створка. В огород ступил Амос. За ним Клавдия. Сделался Амос еще суше и ровно бы в росте подался. Седина обметала голову Амоса, как хрупкий ледяной припай темную полынью. Глубоко сидящие глаза оплела сетка морщин, брови козырьком сунулись к переносью. Большой кадык в синеватых жилках, шея тонкая, будто у мальчика.
Хозяин подал руку, крепко давнул пальцы Култыша и пристроился рядом с ним. Охотник отодвинулся, озадаченно покашлял.
- Чего в избу не идешь? - спросил Амос, протягивая Култышу кисет. "Поперёшный" Амос курил, ел пряженики, коржики, стряпанные на дрожжах, и даже пил самогон и бражку с хмелем, что у староверов считалось одним из самых злых грехов.
- Да так вот, дошел до баньки и сижу вот, - забормотал Култыш.
Амос кинул на Култыша косой взгляд, облизал бумажку:
- Ладно уж городить-то! Ступай в избу, чай, не чужая. Култыш засуетился, отыскивая суму.
- Я принесу, принесу, - обрадованно замахала рукой Клавдия.
- У меня там гостинец ребятишкам - черемши соленой туесок.
- Им бы мяса, - сумрачно выдохнул Амос, - вовсе отощали...
- Нету мяса. Хворал я, - начал оправдываться Култыш.
- Ушел зверь из лесу? - опросил Амос, пропуская Култыша во двор.
- Весь способный перекочевал. Увечные звери да коровы с телятами еще коегде остались. На солонцы одна ходит.
Брови Амоса шевельнулись, глаза сощурились. Все тем же утомленным голосом, но уже приветливей он обронил:
- Полушубчишко-то брось под навес, сама его табаком пересыплет. Вшей небось больше, чем овчины?
- Есть вша, есть. Что ты с ней, с окаянной, сделаешь... Ночью Култыш исчез.
Пошла Клавдия утром на сеновал будить его и не обнаружила. Даже сено примятое Култыш завернул козырьком и сунул к стене. Ни ружья, ни сумы в сене не было.
- Форменный нечистый дух! Свалится - не поймешь откудова, и сгинет невесть куда, - развела руками Клавдия.
- Зря ты его поносишь вонючим словом, - ухмыльнулся Амос, сидевший на крыльце. - Ангел он непорочный, и крылышки у него под вшивой шубой снежные, лебединые. Улетел он на этих крылышках ангельских заповеди исполнять.
- Паясник старый, чего мелешь? Сказывал он тебе, куда наладился?
- Где же он скажет! От меня он на пудовый замок душу запер и ключ в Онью кинул.
- Слабый он еще после болезни и тощий - пропадет в тайге.
- Н-ну, пропадет! Скорее мы здесь пропадем.
- В пустой тайге хоть кому гибель.
- Тайга, она тоже для кого мачеха, а для кого и мать родная. Для одних пуста, для других густа. Завтра или послезавтра явится беспалый ангел, помяни мое слово, - заключил Амос, почесывая мослатую грудь, - и не с пустой сумой...
Култыш приплыл на другой день под вечер. Посреди лодки, накрытая березовым корьем, была сложена крупно разрубленная туша лося. В кормовом отсеке лодки плескалась бурая от крови вода. Пока Култыш отчерпывал воду деревянным ковшиком, на берег сбежались мужики, а за ними бабы и ребятишки. Молча и выжидательно толпились они возле лодки. Култыш окинул взглядом темных от голода, как бы осевших к земле кержаков с проваленными, тускло светящимися глазами. Перевел взгляд на яр.
Все так же ершился крапивой яр, и на выступе стояла все та же черная баня, только углы у нее местами отгнили и отвалились. По этому яру когда-то бежал маленький человечишка, хватаясь за землю, за крапиву, наступая на полотенце, на желтое от табачной пересыпки полотенце, которое яркими петухами испятнала кровь.
- Трофим Матвеевич здесь? - тихо спросил Култыш.
- Троха, а Троха! Тебя! Култыш тебя требует! - эхом прокатилось по берегу, и вперед несмело просунулся босой, кривоногий Троха и смущенно подергал себя за нос все еще полосатыми от дратвы пальцами, хотя он давно уже ничего и не чинил и не шил..
- Топор принеси, Трофим Матвеевич. - При людях Култыш упорно навеличивал Tpoxy, чем приводил его в крайний конфуз.
- Топор, топор принесите! - снова колыхнулось по берегу эхом.
- Есть, есть топор, вот он! - И вот уже из рук в рука пошел топор, и двое обессиленных мужиков услужливо катили к лодке чурбак.
Култыш скинул на воду корье, и дрогнули лица людей на берегу, затрепетали ноздри. В лодке горой лежало мясо! Ребятишки кинулись в воду, вылавливали корье и принимались слизывать с него сукровицу. Никто на них не цыкнул. Все смотрели на мясо и нетерпеливо переступали, готовые кинуться, разорвать, растащить, расхватать эти розовые куски, сулящие силу, а значит, и жизнь хоть ненадолго.
Но голод сделал людей покорными. Они ждали. Култыш неторопливо выколотил трубку о борт лодки, еще раз исподлобья глянул на кержаков и положил на чурку переднюю лопатку сохатого. Она весила пуда полтора. Он прицелился топором, чтобы раздвоить лопатку повдоль, уже замахнулся было и внезапно опустил топор.
- Бери, Трофим Матвеевич!
Троха не двинулся с места. Он стоял как вкопанный.
- Бери, говорю, - повторил громче Култыш. - Все бери!
- Куда же эстолько? - залепетал вконец растерявшийся Троха. - Хоть фунта три-четыре. И на том за милость вашу бога молить...
И то, что жалок был Троха, и слова говорил такие жалкие, и как к уездному начальству обращался на вы, вывело из себя Култыша. Он схватил грузную лопатку, хряснул ее на плечо Трохи так, что тот присел под тяжестью.
- Убирайся!
Троха послушно засеменил вверх по яру. Он раскорячивался от груза, хватался рукой за крапиву, но мясо держал крепко.
- Повезло! - выдохнул кто-то.
Со свирепостью рубил Култыш лосиную тушу. Не рубил, а прямо-таки крушил и, сунув мясо в протянутые руки, задышливо кричал, будто от себя рвал куски:
- На! Убирайся! Н-на! Убирайся! Н-на! Убирайся!
И вот он остался .один на берегу. Помыл руки, вынул трубку, сел на борт лодки. В деревне оплошь задымили трубы. Руки Култыша дрожали.
Амос и Клавдия на берегу не появлялись. Култыш завалил губастую голову лося в мешок, сложил, как поленья, в беремя лосиные ноги с травинками в раскопытье и устало побрел к дому Амоса.
Пряча злую усмешку, Амос глянул на приношение Култыша и пророкотал:
- Что ж, для голодных зубов и кость благо! Баба, топи баню, охотник с промыслу вернулся.
И больше не сказал ничего. Култыш виновато опустил голову.
После бани непривычно чистый, причесанный Култыш сидел за столом. Возле него ребятишки-племянники. В рот смотрят Култышу - неустрашимому зверобою. Клавдия стала поздно носить детей, племяши были еще малы. Култыш гладил головы мальчишек, рассказывал им про лес, про Изыбаш. У старшенького глаза большие, приветные, У матери его когда-то были такие же. Прижал его Култыш к себе, шепнул на ухо:
- Подрастай! В тайгу возьму. Голубой камень покажу, стародубов нарвем...
Прислонилась спиной к шестку Клавдия, загорюнилась, вспомнив что-то.
Амос сумрачно крякнул и выдворил сынов сначала из-за стола, а затем жестом приказал им выметаться на улицу.
- Чтобы не докучали, - пояснил он.
Хозяин тоже в бане попарился.