Иван Андреевич сначала еще пытался улыбаться. Потом он все ниже и ниже опускал голову. Отец снова набил свою трубку, пошарил уголек в плите, но его там не оказалось; он, так и не закурив, продолжал разносить сына, даже назвал его "барином-коммунистом". Старик разошелся до того, что заявил:
- Если ты откажешься поехать на село, поеду я. Ничего, рядовым рабочим в эмтээс возьмут. У меня еще никакой инструмент из рук не выпадет. Буду строительному делу людей учить: там профессия строительная сейчас очень необходима.
Зная, что отец попусту словами разбрасываться не любит, Иван Андреевич понял: отец уже давно все обдумал и решение уехать в деревню у него созрело не сейчас.
- Не живется тебе в тепле и покое! - с досадой уронил Иван Андреевич.
- Да на черта мне твой покой сдался! - вскипел старик. - Мне он как рыбья кость в горле. - Отец вспомнил про трубку, раскурил ее от спички и нервно застучал своей тростью, расхаживая по кухне. - Кисни здесь!
- Ты напрасно горячишься. Лучше подумай, как бы вместо пользы вреда не вышло. Ведь ничего я не смыслю в сельском хозяйстве.
- А в людях смыслишь? - горячо перебил отец. - Тебя посылают людьми руководить. Ты людям поможешь, они тебе. Запомни, что ты прежде всего коммунист, а потом уж инженер. И еще запомни, коли народу нужно, коли партия требует, ты сделаешься воином, землекопом, золотарем, секретарем по зоне, ком угодно, и при этом постоянно обязан заботиться о том, чтобы людям жилось лучше! Словом, делать то, ради чего ты назвался коммунистом. Только после того, как людям жизнь наладишь, можешь о себе думать, а пока.. - Отец помолчал и сердито закончил: - Может быть, мои суждения устарели? Но мы в молодости покоя не искали и думали всегда наперед о людях, о тех, кому взялись служить. Мы - добровольные слуги народа! - Он стряхнул искру со штанов и насупился, сомкнул брови. - И чего я слова трачу? Как это у Короленко-то? "Толкуй больной с подлекарем!" Наседки, черт вас задери! Пошли спать!
Молча прошли в комнату. Молча разделись. Старик покряхтел в постели и уже другим тоном добавил:
- Живешь, дьявол тебя задери, бобылем. Может, в деревне хоть женишься!
- Ну да, я женюсь, ты дом срубишь. Будет свое теплое гнездышко, а ты и не любишь, значит, снова переезжать, - усмехнулся Иван Андреевич.
- Экий ведь говорун. На слове ловит! Будто не понял, о чем я толковал. Я за уют, да не за такой, как в этой комнате. Мне еще в ссылке неживое жилье надоело. А что касается дома, так с полным моим удовольствием. Срублю пятистенок, женись только да насчет внука позаботься.
- Отдыхай давай, агитатор! - проговорил Иван Андреевич, щелкая выключателем. Он положил очки на тумбочку, лег на диван, закинул руки за голову и после продолжительного молчания вздохнул: - Задал ты мне задачу, батя.
Старик не откликнулся, сделал вид, что заснул. Пусть сын подумает наедине. Старик не сомневался, что сын найдет верное решение, иначе какой же он Уланов, чему же он тогда научился? А жизнь-то у него шла не по бархатной дорожке с узорчиками. Это старик знает.
Через два дня Уланов уехал в обком партии. Когда вернулся, сразу домой не зашел, а позвонил отцу с завода. Андрей Семенович помрачнел, сердито сомкнул губы. Сына встретил молча, испытующе поглядывал на него, но ни о чем не спрашивал. Иван Андреевич смотрел, смотрел на отца и наконец заговорил:
- Ты прав, отец! Наше место там, где мы нужнее. Собирайся, переезжать будем.
- Голому собраться - только подпоясаться. - не скрывая удовлетворения, пошутил отец.
Тася спешила из Корзиновки в МТС. Шла в резиновых полусапожках. Лидия Николаевна велела ей надеть валенки Юрия, но Тася отказалась. Очень уж эти валенки старые, неуклюжие. "Дрожи, а фасон держи!" - вспомнила она поговорку и прибавила шагу. Лидия Николаевна и Тася успели сильно привязаться друг к другу. Тася ничего не таила от Лидии Николаевны. А Сережка, тот вовсе обжился у хозяйки.
Тася улыбнулась застывшими губами, вспомнив про Сережку, и упрятала лицо в шаль. Ноги закоченели, пальцы пощипывало, дышать было трудно.
Со дня приезда в колхоз Тася всего несколько раз побывала в МТС, познакомилась с главным агрономом, получила зарплату, брошюры и учебники. В колхоз эмтээсовские приезжали часто. Только Чудинов избегал заезжать в Корзиновку. "От совести своей спрятаться хочет", - подумала Тася.
А вчера Чудинов неожиданно вызвал ее к телефону и официально сказал:
- Почему вы не являетесь на собрания и совещания? Они что, для вас необязательны? Завтра в шесть чтобы были в эмтээс. Приедет зональный секретарь.
Последние полкилометра Тася бежала и пулей влетела на второй этаж, громко стуча по ступенькам закостеневшими полусапожками.
- Ух, морозище! - запыхавшись, сказала она горбатенькой секретарше, прижимая руки к стенке печки-голландки.
- Да-а, нажимает, - посмотрев на улицу, ответила секретарша и, перелистывая какие-то документы, посоветовала: - Разуйся и погрей ноги, зашлись ведь.
Тася придвинула стул, разулась и приставила ноги ступнями к печке. Минуты через две она по-детски запричитала:
- У-ю-юй как щиплет!
- Тогда убирай скорее от горячего. Совещание позже начнется, займись чем-нибудь.
- Пойду в красный уголок, почитаю. Там тепло?
- Топили сегодня.
Она вышла в коридор. Из красного уголка доносилась задумчивая музыка. Кто-то играл на пианино. Тася, боясь потревожить музыканта, на цыпочках подошла к двери, тихонько ее открыла и застыла в изумлении: на пианино играл Васька Лихачев. Лицо Лихачева было грустное, глаза полузакрыты. Тонкие и гибкие пальцы его с черными заусеницами, осторожно скользили по клавишам. Тасе подумалось, что она ошиблась. Это был совсем другой человек. Не тот чумазый, разухабистый тракторист, которого она повстречала тогда в поле.
Будто почувствовав на себе пристальный взгляд, Лихачев повернулся. На лицо его медленно наползала усмешка.
- А-а, агрономша! Ну как, поднимаете сельское хозяйство?
- Как вы хорошо играли. Это что? "Соловьи-соловьи"? Седого, да?
- Прелюд Рахманинова, - ответил Лихачев и, подняв левую бровь, улыбнулся уголками губ: - Они очень схожи, спугать легко.
"Какой противный, - подумала Тася, - воображает, ломается. Такие вот любят балаболить где-нибудь в компании: "Музыки нынче нет, пьесы нет, на экране - белиберда! Порядочной оперы нашим не написать! Авторы вымирают. В прошлые времена было настоящее искусство!" Тася с иронией протянула:
- Ну, разумеется... Нашему брату лишь частушки под силу.
Лихачев уставился на нее и неожиданно громко рассмеялся.
- О-о, у вас язычок - бритва!
- Какой есть. Не обрежьтесь...
Теперь Лихачев смотрел на нее с нескрываемым интересом.
- Слушайте, - сказал он, все еще не меняя насмешливого тона. Несдержанность характерна для женщины, но она вредит. Так-то. - И уже просто, без усмешки добавил: - А вы тогда, в нашу первую встречу, поспокойней были. Нервность в вас появилась. Это от чистого сельского воздуха, да?
- Какая была, такая и есть. Это вы умеете на глазах меняться. И в тот раз вы были, мягко выражаясь, приподнято настроены.
- Ха-ха-ха! Занятно! Сошлись люди и спешат наговорить друг другу дерзостей. Пардон, пардон, Таисья Петровна. Я сегодня лирически настроен и не хочу ни с кем ссориться.
- А я и не собиралась ссориться. Откуда вы это взяли? - пожала плечами Тася и направилась к столу. - Я хочу почитать. Если не надоело, играйте эти самые прелюды или как их там.
Тася досадовала на себя. Взяла схватилась с человеком. Зачем? К чему? Откуда это ребяческое раздражение? Ну, увидела тогда в поле веселого забулдыгу. Почему-то появлялось желание встретиться с ним, словно со старым знакомым. Вот встретила, а он совсем другой: жеманный, красивый, похожий на тех, избалованных жизнью и талантами, молодых людей, которые живут под крылышком богатеньких пап и мам. Ну и хорошо, а ей-то какое до этого дело? Пусть ломается. "А в общем, я дура из дур. Нечего сказать, выдержка!.." Чтобы нарушить неловкое Молчание, она оторвалась от журнала:
- Играйте, играйте. Надо - я уйду!
- Нет, нет, вы мне не мешаете, да и не хочется больше играть. - Он помолчал и улыбнулся. - Между прочим, Таисья Петровна, я не советую вам портить со мной отношения. Меня ведь на зиму посылают в ваш колхоз - возить удобрения и корма. - Он хитро прищурился. - И, кажется, по настоянию агронома, а?
Тася в первый момент смешалась, но тут же овладела собой и откровенно заявила:
- Да, я просила, чтобы нам прислали трактор, и буду просить, но не имела вас в виду. Можете мне поверить, я всегда стараюсь говорить только правду. Лучше будет, если нам пришлют доброго тракториста.
По лицу Лихачева пробежала тень, но он продолжал говорить так же непринужденно:
- Добрый работник - это я! И мы с вами поладим. Мы, по-моему, сродни: помнится, ваша бабушка и моя - были женщины.
- Если вы трактором так же владеете, как языком, работник из вас в самом деле получится добрый, - ответила Тася и, отложив журнал, направилась к двери.
- А я что говорил! - крикнул ей вслед Лихачев и бросил пальцы на клавиши пианино.
Загремело пианино, а потом, словно сбывающая вода, музыка становилась тише, ясней и только время от времени в нее врывались какие-то буйные приливы. Тася послушала музыку, прежде чем открыть дверь в приемную. "А он все же ничего играет, неплохо, - подумала она. - Впрочем, мне до него нет никакого дела..."
В приемной уже было много народу. Из кабинета директора слышался говор и плыл табачный дым. С бумагами и папками в обнимку бегала туда и сюда секретарша.
Тася незаметно проскользнула в угол кабинета. Там она устроилась на старом гнутом стуле с круглым сиденьем. Стул стоял возле печки. Спину пригревало. Тася незаметно придвинулась еще ближе к печи и подумала: "Повезло!"
Чтобы не встретиться глазами с Чудиновым, который побагровел, заметив ее, она воспользовалась испытанным средством. Еще в детстве, на скучных уроках, она привыкла читать все, что попадало на глаза, и составлять буквы в пары. Если на вывеске или лозунге в конце оставалась непарная, она, махнув рукой на все правила грамматики, приставляла к одинокой букве восклицательный знак или точку.
В кабинете директора висели два портрета и два плаката. Тася не любила читать надписи под портретами. У нее было такое чувство, словно эти, в упор глядящие на нее, серьезные люди, могли изобличить ее в легкомыслии. Плакаты же висели в простенках, дальше за столом, и на них надо было смотреть через голову Чудинова и другого, худощавого, в очках, очевидно, нового зонального секретаря.
Оставалось одно: читать малоавторитетные слова, выведенные чернилами на пожелтевшей от времени бумаге: "Не курить", "Не сорить". Да и знала Тася заранее, что буквы в этих словах парные. Она высоко пронесла взгляд над Чудиновым, коснулась им лысины нового агронома и опустила глаза на секретаря. Точно почувствовав ее взгляд, новый секретарь порывисто повернул голову, на мгновение задержал глаза на Тасе, затем снял очки, еще раз посмотрел в ее сторону и начал развинчивать авторучку.
- Ну что ж, пожалуй, начнем. Командуйте, Николай Дементьевич, произнес он, перелистывая откидной блокнот.
Улыбка, с какой говорил зональный секретарь, понравилась Тасе. За этой улыбкой скрывалось смущение нового человека и некоторая неловкость.
"Интересно, знакомился он с моей докладной запиской или нет?" подумала Тася. Эту докладную она написала после того, как вошла в курс колхозных дел, разобралась в нуждах хозяйства. Сначала это была обыкновенная записка в виде отчета. Но после того, как Тася прочла ее Букрееву, Лидии Николаевне и Якову Григорьевичу, они сделали дополнения к записке - и получился целый доклад о колхозной жизни.
Там говорилось и об изменении планирования посевов, о перебазировке овощных площадей на остров, о пересмотре размеров личных приусадебных участков, об изменении минимума трудодней, о плохом руководстве колхозом и о многом другом, что тревожило умы и сердца честных колхозников, мешало им жить.
В этой же записке Тася просила, чтобы в нынешнюю зиму в колхоз "Уральский партизан" были выделены механизмы и трактора. Пока никакого ответа из МТС она не получила, и удобрения на поля вывозились только колхозными лошадьми.