Птахин, не прерывая чтения, еще повысил голос, почти заорал. Впечатление было такое, точно у приемника неожиданно подкрутили усилитель.
Как ни усыплял своим голосом Птахин колхозников, они упорно и чутко улавливали все, что говорил председатель. Внешне почти никто не проявлял признаков недовольства, не грозил, не ругался. Но по усмешкам, по сердитым взглядам, по отдельным репликам, даже по тому, как сидели люди, можно было догадаться, что они сегодня молчать не станут.
Точно подтверждая догадки Уланова, умевшего чутьем старого производственника улавливать настроение людей, сидевшая за ним Лидия Николаевна наклонилась и вполголоса сказала:
- Сегодня будет делов.
Смолк Птахин лишь к вечеру, и все сразу облегченно вздохнули. Решено было пообедать.
Шумно разговаривая, размахивая руками, колхозники отправились в буфет или к родным и знакомым подкрепиться.
Карасев во время перерыва успел побывать в нескольких домах и поговорить еще раз со своими штатными ораторами, которые ежегодно начинали прения высказыванием благодарствий руководителям колхоза, в меру их критиковали - и дальше все катилось как по степной дороге.
Но путаница началась с самого начала. Первому почему-то предоставили слово Букрееву, который не выступал уже года три. Пока он ковылял на сцену, вытаскивал из кармана какие-то бумажки, в зале стоял гул недоумения.
- Неправильно! Не он первым выступать записался! - крикнули из зала.
Букреев, покрывая шум, заговорил не свойственным для него громким голосом, снижая его по мере того, как утихал шум:
- Сейчас поздно разбираться, кто первый, кто задний. Раз уж я добрался до трибуны, теперь меня отсюда и краном не вынуть. - В зале засмеялись. Улыбнулся и Букреев, не переставая говорить:
- Я, может, несколько лет до трибуны рвусь. Мне ведь тоже потолковать охота, а главное - есть о чем...
Так начав полушутливым тоном, Букреев завладел вниманием слушателей.
Он рассказал о делах в своей бригаде, похвалил многих женщин, которые даже не были упомянуты в докладе, и постепенно подбирался к самому главному. Было видно, что он дотошно готовился к этому выступлению. Под конец выступления Букреева некоторые из сидевших в зале не выдержали:
- Верно... У нас забрали половину покосов, для кого?
- Усадьбы по гектару "своим" нарезали...
- Картошку опять заморозили!
- В бригады глаз не кажут!
- Скот дохнет!
- Семена где, спрашиваю? Где семена?
- Крой их, Павел Степанович!
- Чьи бабы на базаре торгуют, рабочий люд обирают?
Яков Григорьевич, председатель собрания, стучал по графину карандашом, пытался навести порядок:
- Товарищи! Товарищи! Получите слово и говорите... Товарищи!
- Чего нам слово брать, не надо нам слово. Приспичило и говорим, крикнула пожилая колхозница из третьей бригады и с чувством вытерла губы кончиком цветастого платка.
Букреев щурился, глядя в зал, и довольно улыбался. Лед тронулся! Этого он хотел. Собирая свои бумажки, он сделал вид, будто и половину не сказал. Но надо, мол, совесть знать. Он застучал деревяшкой со сцены.
- Пусть и другие душу отведут, - бросил он, отправляясь на свое место, и уже на ходу добавил: - Говорите, товарищи, хватит в молчанку играть. Домолчались, что захребетники чуть было колхоз вовсе не слопали.
Слова запросили сразу несколько человек. Особенно требовательными были женщины. Не дождавшись разрешения, вперед выскочила старуха Удалова. Она завопила надламывающимся голосом:
- Видите, в чем я?! - тронула старуха холщовую юбку, выкрашенную какой-то серо-черной краской. - Сменки белья не имею. А почему? - Она хотела еще что-то сказать, подняла сухой кулак, словно собиралась им ударить, и, вдруг расплакавшись, пошла на свое место. Ее худая спина, на которой резко обозначились широкие лопатки, судорожно вздрагивала.
Тут Птахин понял: все, участь его решена. Нет, не Букреев своей речью его убил.
Когда-то, еще будучи агрономом, Птахин жил в доме Удалихи. Здесь он и женился. Удалиха была строгая, прямая старуха. Ей сразу не понравилась заносчивая, хитрая жена квартиранта. Старуха сумела чутьем распознать ее нутро. Вскоре молодые супруги переселились в отдельный дом. Одинокая старуха начала терпеть притеснения со стороны своих бывших квартирантов. Удалиха - гордый человек. Она и без пенсии осталась из-за своей гордости. Начала пенсию хлопотать Удалиха, нарвалась на чиновника, который заявил, что при ней имеется кормилец - сын. Она не стала разъяснять этому человеку, что сын ее женился на городской и живет сам как квартирант, а сердито бросила: "Леший с вами, я еще сама себе на кусок зароблю". И больше в собес не ходила, не обращалась.
Птахин поднял глаза, отыскал ими согнувшуюся, все еще вздрагивающую от плача старуху и быстро пошел за сцену, разминая папиросу.
Теперь выступления сделались вовсе непонятными и бурными. Всяк валил свое. Одни высказывали частные обиды, другие ругались просто так и больше махали руками. Часам к двенадцати ночи страсти стали утихать. Ошеломленный Уланов потирал обеими руками виски, словно хотел выдавить из головы боль, начавшуюся от шума и духоты.
Когда весь горластый народ перекипел, на сцену поднялся Разумеев. Он зачем-то надел очки, которых раньше на нем никто не видел, откашлялся и начал мирным, укоризненным тоном:
- Чего шумим, а? К чему такая, я бы сказал, некультурность при исполнении важного дела, каким является наше собрание? Критиковать надо. Критика, я бы сказал, вроде мельничного колеса. Вот почему нельзя ее превращать в балаганное представление, а наш колхозный клуб - в тиятр.
Сделав такое внушительное вступление, Разумеев передохнул и, сдвинув брови, положил на край трибуны руку, словно боялся, что она упадет.
- Кое-чего тут совершенно верно говорилось по адресу товарища Птахина и всего правления, я бы сказал, даже дельно говорилось. Действительно, товарищ Птахин ослабил руль по части управления колхозом, я бы сказал, насовсем выпустил в последнее время. Но мы-то, мы куда смотрели? Сказали мы товарищу Птахину, поправили его своевременно? Нет! Почему? Да потому, что принижаем большевицкий дух. Один человек был забран в тюрьму и напуган по поводу этого. После выпуска из тюрьмы каждую свою речь, каждую резолюцию зачинал со слов: "Стоя на советской платформе, терпеть не могу ненормальностей!" Выписывает, допустим, пуд овса и сверху накладной строчит эти самые слова. А мы вот, стоя на платформе, терпим ненормальности. А давайте посмотрим, один ли Птахин виноват?
Дальше Разумеев доказал, что виновны во всех упущениях и бедах прежде всего сами колхозники, которые не хотели критиковать председателя и правление, не подсказали ему вовремя, не поправили его. Голос Разумеева был умиротворяющим, сладким, доводы казались убедительными, да и сам он выглядел внушительно. Уловив тонким чутьем, что настроение в зале переломлено и что настал самый удобный момент убраться с трибуны, Разумеев заключил:
- Кроме того, ежели вы добьетесь снятия товарища Птахина, вам направят на эту должность такую личность, которая, я бы сказал, не только наяву, а и во сне пашни не видела. Я извиняюсь, конечно, но скажу не в обиду нашей новой товарищ агрономше. Вот она приехала из города, и ей трудно с нами, и нам проку от нее никакого, потому как незнакомое дело. Извиняюсь, конечно, - увидев, как вспыхнула и опустила голову Тася, прибавил Разумеев. - Вот и добьемся, дадут нам липового председателя, да агроном у нас, я бы сказал, аховый, пойдет все нараскоряку...
Разумеев смолк, поджал губы и, выразив сердитое сострадание па лице, отправился на свое место.
- Ах, поганец, - покачала головой Лидия Николаевна, - девку-то за что обидел?!
И все-таки выступление Разумеева сделало свое дело. Ошеломленные было подхалимы начали выползать на сцену, сокрушаться, критиковать правление и председателя, но все они убедительно доказывали, что, если уберут Птахина, колхозу совсем будет худо.
Птахин сидел, опустив голову, багровый, с болезненной гримасой. Он знал цену словам этих людей и с тоской, почти с болью ждал, чтобы сказал о нем доброе слово хоть один человек честный, не зависящий от него и от Карасева. Птахина очень обрадовало, когда осанистый, кряжистый колхозник Варегин из Заречья, крепко поругав его, вспомнил при этом, как работал агрономом в первые годы Птахин, и заявил, что другого председателя им не требуется, а надо этого заставить работать.
Колесо повернулось. Один по одному поднимались люди и расхваливали председателя до тех пор, пока не раздался изумленный и сердитый голос Миши Сыроежкина:
- Во те раз! Сперва вымазали, а теперь облизывать принялись!
В зале грохнули. Миша вышел вперед, говорил о каких-то темных делах, стучал кулаком в грудь. Слушали его с веселым оживлением.
- А ну вас к лешему! - плюнул Миша и направился было на свое место, но его остановил Уланов.
- Товарищ Сыроежкин, минуточку! - Иван Андреевич укоризненно обратился в зал: - Ну, товарищи! Надо же быть посерьезнее!
Его упрек подействовал. Люди смолкли.
Уланов кивнул головой Мише.
- Продолжайте, товарищ Сыроежкин.
- Да чего продолжать-то? Я говорю, что председатель наш ровным счетом ничего не обозначает. Он, как иностранцы говорят, марьянетка у своей бабы и у Карасева...
- Он пьяный! Это же наипервейший пьяница в деревне, - зашипел с места Карасев, и глаза его беспокойно уставились на Якова Григорьевича.
Карасев рассчитывал, что председатель нe даст дальше говорить Мише, но Яков Григорьевич сидел и слушал.
- Нет, на сегодняшний день я не пьяный, товарищ Карасев. Так-то... Миша смолк и с многозначительной улыбкой обвел взглядом зал. - Я уже сколько лет складом ведаю, а пропил хоть одно зернышко? Скажи мне, товарищ Карасев. Пропил?
- Кто тебя знает, - проворчал Карасев, - пьешь ведь на что-то.
- Во! Тут и начинается разговор! - оживился Миша. - Допустим, я худой человек, пьяница! А ты? Кто ты есть? - Миша повернулся к президиуму и уставился на Карасева. - Кто, я спрашиваю. Не отвечаешь? Мошенник! Вот ты кто! Ша! - махнул рукой Миша Сыроежкин на зашевелившихся в зале колхозников. - Молчишь? - снова обернулся Миша к Карасеву. - Ты помнишь, как в прошлом году я тебя отходил лопатой? Забыл?
Миша повернулся к сидящим а зале и подробно рассказал о том, как Карасея в прошлом году приходил к нему с литром водки в кладовую и подбивал отпустить центнера два семенной пшеницы на обмен в город. Миша сразу догадался, что это за "обмен". Водку вместе с Карасевым выпил, а потом отлупил его лопатой! История эта до собрания не была известна никому. В зале, слушая Мишу, стонали и исходили слезами люди. Перекрывая шум, Миша крикнул:
- Пусть молит Бога, что в руки мне не железная лопата попала, а то бы я его стукнул по совести!
- А в каком месте она, совесть-то? - крикнул кто-то из зала.
- Совесть? - переспросил Миша и, подумав, постучал себя перстом в рыжую голову. - У людей - здесь, а у Карасева... - Но из-за хохота так никто в зале и не услыхал, где находится карасевская совесть.
Когда Миша сел на свое место, Августа сердито ткнула его под бок.
- Молчал бы уж, не срамился.
Миша ничего не ответил. Он и сам был недоволен своим выступлением. Ему хотелось рассказать о том, как разбазаривается колхозное добро, о том, что нынче по бумаге из района он вынужден был все-таки отпустить семенное зерно на обмен в райзаготзерно и до сих пор никаких вестей из города нет. Хотел еще сказать Миша, как неправильно распределяется страховой фонд, как начальство поощряет подхалимов, приписывая им трудодни, дотягивая число трудодней до минимума, и о многом, многом другом. Да так уж у него всегда получалось.
Корзиновцы не умели принимать Мишу всерьез, и сегодня ему впервые от этого стало не по себе.
Неизвестно, чем бы кончилось это собрание, если бы не попросил слово колхозный бухгалтер, еще ни разу не выступавший на собраниях.
Люди в недоумении перешептывались и жужжали, пока он сутулясь шел к сцене. Бухгалтер развязал тесемки у толстой синей папки, неторопливо вынул оттуда листы бумаги и поднял голову. Из-под седых, кустистых бровей па людей глянули умные, усталые глаза.
Он говорил тихо. Его спокойный, деловой тон, крупная фигура и умный взгляд подкупали слушателей. Люди невольно поддавались обаянию этого человека, присмирели, сделались серьезными.
Бухгалтер начал с того, чего не сумел сказать Миша. Он так и заявил, что только дополнит выступление предыдущего оратора несколькими данными, не оглашенными в отчетном докладе и, естественно, неизвестными как здесь сидящим, так и только что кончившему говорить оратору. При слове "оратор" по залу пробежал легкий смешок.