Клара нехотя слезла с воза, оглядела юбку, подтянула косынку и, догнав Птахина, пошла рядом с ним, покусывая выдернутую из-под чемодана соломинку. Птахин отдал ей вожжи.
- На, я закурю.
Она взяла вожжи, подсунула их под чемодан на телеге.
- Не беспокойся, рысак не удерет!
- А у тебя руки отсохнут?
Клара удивленно пожала плечами.
- Псих, я сказала - псих. так оно и есть. Жалко Корзиновку стало? Так я-то тут ни при чем.
- Ты ни при чем. Ты всегда ни при чем! - забубнил Птахин.
- Разумеется, ни при чем! - И тут добавила, чтобы вывести Птахииа из дурного расположения духа: - Вот и река, гляди, как вода здорово прибывает, на острове уже кусты затопило.
"Эх, пиломатериал для парниковых рам не увезли с берега, - ахнул про себя Птахин. - Унесет, если Яков Григорьевич или Голубева не вспомнят. Позвонить, что ли? А ну их!"
Стараясь идти рядом с лошадью, чтобы закрыться от окон МТС, они воровато ехали по улице.
В ограде МТС рядами стояли новые машины. Часть их уже отправлена в колхозы. Возле некоторых хлопотали люди. "Да-а, посевная начинается, вот и шевелятся, как муравьи, - думал Птахин. - А машин-то, машин! Только и работать теперь. Тут тебе и для хлеба, и для овощей: тракторы, культиваторы, сеялки и всякая холера. Вот в войну бы или в первые годы после войны попробовали. Руками голыми, на одной картошке, а кругом кричат: "Давай! Давай! И давали. Еще как давали! Птахина весь район знал, в газете писали об опыте его работы! Теперь никому не нужен, все рыло воротят. Отваливай, мол. А куда?"
- Н-н-но ты, одер! - закричал Птахин и с яростью ударил по обвислому заду Петушка.
В кабинете Чудинова выставляли рамы. Горбатенькая секретарша убирала со стола и что-то сердито говорила уборщице, вытаскивавшей рамы.
Чудинова в кабинете не было. Птахин вздохнул и облегченно и раздосадованно. Где-то в глубине души у него еще таилась надежда, что здесь, на этом последнем рубеже, его остановят. И думалось: остановит именно Чудинов: "Концы-концов, не хочешь в Корзиновке быть, айда в другой колхоз или к нам. Агрономы да еще с такой практикой, как у тебя, по проулкам не валяются". Но Чудинова не было. Обрывалась последняя нить. Моментально созрела уловка:
- Может, в магазин заедем, на дорожку чего-нибудь купим? - спросил Птахин у Клары.
- Время терять, да чтобы глазели тут разные! Поехали дальше. Закусить на дорогу есть, а что другое - на станции купим.
- Да и... коня покормить бы... еле ноги переставляет.
- Ничего, доедем. Не наше дело кормить колхозных кляч.
Птахин прошел несколько шагов и, ничего не сказав жене, вернулся к конторе МТС, заглянул в несколько комнат, но Чудинова в них не оказалось. Тогда он зашел к секретарше, взял телефонную трубку, намереваясь вызвать Корзиновку, но раздумал и попросил секретаршу позвонить насчет пиломатериала:
- Пусть не царапаются - унесет.
Больше здесь делать нечего. Птахин потоптался, нахлобучил кепку и, попрощавшись с секретаршей, побежал догонять подводу.
Вот и последние дома деревни Сосновый Бор. Дорога поднимается в гору. МТС остается внизу. Рыжий домик правления, как муравьиная куча, посредине ограды, а вокруг него, будто рой замерзших муравьев: тракторы, автомашины, какие-то механизмы, похожие на стрекоз, сеялки, видимо.
Из кузницы валил черный дым и долго не растворялся в голубом небе. По реке плыли редкие льдины. Иногда какой-нибудь куст со слабыми корнями выворачивало течением, и он мчался неведомо куда, то исчезая в реке, то ненадолго выныривая. Куда-то его прибьет? Сумеет ли он уцепиться своими переломанными корнями в другом месте, на другой косе или обмыске? А может, закрутит его течением и бросит на сплошной камешник, где и со здоровыми корнями не всякий куст приживается.
Река все дальше и дальше, а впереди, насколько хватает глаз, поля озими, отороченные ельником и пихтачом. Дышит озимь, расправляет выстоявшие зиму перышки, тянется навстречу солнцу.
Впереди за щетинкой мелколесья дымки. Станция. Птахин еще раз оглянулся на реку, на МТС и скользнул взглядом дальше, туда, где из-за соснового леса чуть выглядывала белая церковка, в которой, может быть, сейчас Миша Сыроежкин отпускал семена в бригады.
Но Миша Сыроежкин оказался на станции. Вместе с ним был тот человек, которому велели передать лошадь. Птахин узнал его.
- Здравствуй, Хопров. - И протянул ему руку.
- Здравствуйте, здравствуйте, - раскланялся Хопров. Одет он был в хороший шевиотовый костюм, обут в добротные хромовые сапоги. По всему видно, жилось человеку в городе неплохо. И язвительный вопрос насчет того, что несладко, мол, в городских хоромах, отпал сам собой. Вместо этого Птахин просто спросил:
- Потянуло, значит?
- Потянуло, - откровенно признался Хопров. - Да и все время тянуло. Я в городе-то чувствую себя временным жителем. Да и не один я. Много нас таких толкалось в городской тесноте, и не теряли мы надежды переехать обратно. - Хопров помолчал и признался: - Мне часто изба своя снилась. Будто стоит она, забитая досками. Я подхожу ближе, а это уж не изба, а отец-покойник глядит... мурашки по коже... да-а, земля родная, она тянет к себе человека. А вы что же надумали?
- Да вот, - пожал плечами Птахин, - надоел я корзиновцам, выгнали.
- С председателей тебя прогнали, а из деревни небось не гнали, недоверчиво протянул Хопров. - Я корзиновцев знаю. Они зря обидеть не позволят. Не-ет.
В словах Хопрова была затаенная надежда. В трудное для деревни время он отсиделся в городе. Побаивался Хопров, как и Илюха Морозов, как бы земляки не показали от ворот поворот. Как бы между прочим он поинтересовался, пустует ли та половина избы в доме Лидии Николаевны, которую он занимал прежде, или уже заселена.
Птахин рассказал ему обо всем. На лице Хопрова появилось огорчение, но он тут же горячо заговорил, уверяя скорее себя. чем Птахина, в том, что не может, мол, быть такого положения, чтобы в родной деревне не нашелся уголок для своего человека.
Почувствовав, что разговор принимает неприятный характер, Птахин распрощался с Хопровым и направился в вокзал. Там на деревянном чемодане по-хозяйски устроилась Клара.
Скрыться от неприятных собеседников Птахину не удалось. Только вышли они из вокзала, появился Миша Сыроежкин, с ним Хопров.
- Пых, пара кривых! - заговорил Миша, увидев Птахина и Клару. - Ну и лошадку вам удружили! На ней только горшки возить. - И громогласно прибавил: - Распрощаться пришли, значит.
В поведении Миши чувствовалась заносчивость. Птахин торопливо ответил:
- Что ж, спасибо.
Миша прикурил от его папироски и сообщил:
- Ездил вот с Яковом насчет семян. Выхлопотали, будут семена. Меня было за холку там взяли, да расписка выручила. Хорошо, что я тогда расписочкой разжился у Карасева, а то бы как милый загремел! Семена, оказывается, Карасев сплавил. Ты как-то отвертелся. Вовремя удочки сматываешь, а то и тебя бы прижали!
- Я за карасевские махинации не ответчик.
Миша сердито сощурился, вспыхнули глаза его недобрым огнем.
- Конечно, ты не ответчик. Мы - ответчики. И отвечать нам вот этим местом, - он похлопал себя по загривку. - Сейчас вот взаймы нам семена дали, а потом их вернем, а вернем непременно, не беспокойтесь. Но то, что вы нажили на нашем горе, боком у вас выйдет.
- Ты чего разорался-то? - зашипела Клара. - Забирай свою клячу и уходи. Ишь, налил шары!
- Налил? Зашабашил Миша Сыроежкин, точка! Прежде выпивал, но на свои любезные - никого не ограбил, не обворовал, на ваш манер я никогда не жил. Вы от людей тоже не убежите! Разгадают вас. Может, еще скорее, чем здесь! Не везде такие людишки вислоухие, как корзиновцы.
- Ладно, мотай, мотай!
- Да не связывайся ты с ним, - оборвал Клару Птахин, весь красный от смущения. - Вон уже люди останавливаются. Пошли к багажу.
Он завернул за скверик и напустился на нее.
- Тебя хлебом не корми, дай поругаться!
- А чего они привязываются? - Завидно голоштанцам! Жить не умеют, завидовать только ловки!
- Это еще неизвестно, кто жить не умеет, - прогнусавил Птахин.
- Эх ты, мямля! На тебя каждое слово действует, отпор дать не умеешь.
Так, переругиваясь, они перетаскали чемоданы в багажное отделение. Клара достала дорожные харчи, разложила их на чемодане, который оставила при себе, но есть Птахин отказался.
- Мне больше достанется, - заявила Клара.
Она сердито изжевала бутерброд, легла на скамейку, положив чемодан под голову. Вскоре Клара уснула, а Птахин ходил от стены к стене но вокзалу и, не обращая внимания на табличку "Не курить. Штраф!", жег папироску за папироской.
Пришел пригородный поезд, постоял немного, и паровоз тендером вперед потащил дальше десяток старых вагонов. На перроне остался милиционер. Он кого-то поджидал. Появился Миша Сыроежкин, о чем-то с ним поговорил, показывая рукой в сторону МТС, и они пошли вместе. Несколько минут спустя мерин Петушок важно прошествовал через переезд. На телеге возле багажа сидел Хопров. За телегой шагали милиционер и Миша Сыроежкин. Отчаянно жестикулируя, он что-то рассказывал. "Куда это они?" - удивленно подумал Птахин, и на душе у него вдруг сделалось тревожно.
Клара спала. Дорожная пыль, осевшая на ее лице, оттенила тонкие, не нуждающиеся в помаде алые губы. Даже во сне на ее продолговатом и смуглом лице лежала печать высокомерия, надменности, будто и сейчас она говорила:
"А я плевать на всех хотела! Ну, найди, кто тут краше меня?" Было в ее красоте что-то вызывающее, броское, до чего дотронугься боязно и отступить нет сил.
Однажды пастух Осмолов очень удачно сравнил ее с мухомором. "Самый яркий гриб, а в пищу не годится - отрава!" Глядел, глядел на нее Птахин и вдруг ясно понял: "А ведь то, что болтали насчет Карасева и ее, - правда!"
У Птахина кончились папиросы. Он пошарил в кармане, нашел скомканные рубли и пошел в конец станции, к переезду, где заваленный разнокалиберными ящиками приютился магазин.
Поезда ждать еще долго. Птахин купил папирос и книжку. Среди множества завалявшихся и по своей устарелости уже годных только на обертку книг, брошюр продавщица по его просьбе отыскала "художественную вещь". Книжка была в хорошем переплете, во многих местах изъеденном мышами.
В книжке рассказывалось о том. как один фронтовик, вернувшись с войны, зажил с передовой во всех отношениях женой.
Сначала жизнь шла гладко, но зазнался фронтовик, и началась драма. Фронтовик даже из родной деревни норовил уйти, но его перехватили. Колхозный парторг прочитал ему соответствующую мораль, и все закончилось благополучно.
Зиновий перелистал книжку до конца, со вздохом вернулся к началу, пробежал глазами краткую биографию автора с перечислением его литературных трудов. Портрет писателя был помещен рядом. Сквозь роговые очки, занимавшие пол-лица, глядели на Птахина простодушные глазки.
Птахин швырнул книгу, поднялся и, терзая зубами незажженную папироску, зашагал по скверику за вокзалом. Сколько он так проходил, сам не знал.
Уж начало вечереть, когда он увидел спускавшуюся к переезду телегу, которую снова тащил Петушок. На телеге сидели двое: милиционер, которого он узнал по форме; другого пока различить не мог. Птахин хотел выйти из скверика, да раздумал. Толстые стволы одряхлевших от старости, изросших в сучья тополей скрывали скамейку, на которой он сидел. Телега повернула к вокзалу. Птахин узнал сидевшего на телеге рядом с милиционером Карасева. Возле магазина телега остановилась. Милиционер повел Карасева к вокзалу.
- Курить разрешается? - услышал Птахин голос Карасева.
- Курите, чего ж?
Следом за телегой, поныривая в выбоинах, подъехал газик зонального секретаря. Уланов торопливо вынырнул из него и тоже направился к вокзалу.
Птахин подождал, пока Уланов поравнялся с ним.
- Добрый день, Иван Андреевич! - окликнул он его и протянул через заборчик руку.
Уланов помедлил, нехотя подал руку и сухо ответил на приветствие:
- Здравствуйте.
Птахин молчал, не зная, с чего начать разговор, и ухватился за спасительное средство.
- Закуривайте, - шлепнул он но пачке "Беломор", - ленинградские, с фабрики Урицкого.
- Спасибо. Я только что бросил.
- А-а, тогда я один закурю, - смущенно пробормотал Птахин и, когда справился с собой, щурясь от дыма, как мог небрежней полюбопытствовал: