Мне также не приходило в голову, что этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего другого, как будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.
Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя считал, не злым, бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами. Я никогда в жизни не был таким спокойным.
Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу нагнать их до рассвета, потому что характер их продвижения и следы, которые они оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам, как будто они приближались к какой-то базе или лагерю, где все можно привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании. Если бы им была известна численность погони, они бы умерли от смеха и избавили меня от хлопот.
Я соснул немного перед восходом луны, и мне приснилось, что я ослеп. Будучи слепым, я упал в ледяную воду, пруд или реку, и жидкость жалила, как миллион ножей. Я очнулся и услышал свои собственные бесстрастные и четкие слова: «Я убью ее».
Я похолодел. Я все еще слышал свой голос и эти слова, эхом отдававшиеся в воздухе, как будто голос другого человека, произносившего слова, имевшие значение для него и совершенно никакого – для меня.
Пещера, в которой я спал, казалась наполненной призраками или излучениями, которые племена называли призраками. Я встал, чтобы освободиться от них, и вышел наружу. Я отвязал лошадь, но не вскочил в седло. Звезды были яркими как окна, прорезанные в черной стене, а низкая луна казалась светящейся монетой.
На склонах, как на костлявых, сведенных вместе плечах, стоял густой частокол лиственниц с ветвями, оголенными тяжелыми зимними снегами. Я повел лошадь в эту чащу. За лиственничной чащей, в миле от нее, возвышался каменный стог, похожий на печную трубу над крышей земли. И эта труба дымилась. Дым поднимался от костров, которые горели на вершине, золотя складки стога танцующими полосками.
С самого момента пробуждения я догадался, что они близко. Теперь я смотрел на высокую гору и знал, что будет дальше. В настороженной завороженности я ясно представлял себе, как я взберусь на гору и пройду между кострами, предстану перед городскими налетчиками и загляну в стеклянные глаза их масок. …Явховор. Со эорр Явховор… что это? Слова на их языке, которые я подслушал? Может быть, кусок сна о слепоте; какая-то ерунда.
Иногда, если нужна сила божества, некоторые жрецы предлагают ему себя, открывают ему свои души, чтобы он вошел, если захочет. Не всегда веришь, что это пришел бог. Чаще всего это выглядит как опьянение или притворство. Я не звал того, что вошло в меня той ночью, но я поверил ему. Я привязал лошадь в лесу и пошел вперед.
Подъем оказался нетрудным. Наверх вела лестница, вырезанная в камне; вблизи было видно, что этот каменный стог – естественная гора, застроенная и укрепленная людьми тысячу лет назад. Это был аванпост городов, вероятно, Эшкира, на вершине которого теперь лежал в руинах дворец-крепость. Все города и их мощь пришли в упадок. Это наполнило меня высокомерным презрением к ним, пока я поднимался по их холму для встречи с ними, этими детьми погибшей славы в их драгоценностях и лохмотьях, все еще цепляющимися за историю, как за гнилую дощечку в реке.
Там был человек. Он стоял на ступенчатой дороге у единственного голого дерева. Дерево сильно наклонилось прочь от горы, и он опирался на него.
Он стоял в тени, только его бронзовая маска и белый металл на запястьях слабо светились.
Должно быть, он услышал или почувствовал мое приближение. Он склонил свою маску-лицо и сказал: «Эз эт кме?» Голос его был отрывистый и непринужденный. Он никого, кроме своих, не ожидал. Сначала мне показалось, что я понял его слова, по интонации просто (кто идет?), но потом обнаружилось, что я могу ответить ему.
– Эт со, – сказал я.
Он хрюкнул. Эго была шутка, потому что я просто ответил: «Я». Прежде чем он снова заговорил, я подошел к нему и ударил ножом в бок. Он был не выше меня и более худой под своими мехами. Где-то за маской он поскулил и все. Он умер в жутком изумлении, как люди крарла умерли в долине.
Я снял свой плащ и надел его верхнюю одежду, а также добавил к своему его пояс с оружием. Я стянул с его лица маску в последнюю очередь – рот его был открыт, как будто он собирался задать мне следующий вопрос. Поскольку он отправлялся в Черное Место, я подумал, что он будет там задавать вопрос о том, кто убил его, но он не получит с меня Кровавого Выкупа за свою могилу.
Даже тогда я не испугался, обнаружив, что могу говорить на его языке.
Как будто я прочитал камни и узнал язык от них. Я не задавался вопросом. Это случилось естественно, как с птицей, когда она взлетает, едва оторвавшись от дерева. Так же уверенно, так же легко. По необходимости. Маска представляла собой бронзовую голову орла. Я думал, мне будет в ней неудобно, но носить ее оказалось не так уж трудно. Только голубое стекло в прорезях для глаз делало странную ночь еще страннее. Фиолетовая луна зашла, оставляя лишь гаснущие огни на вершине цвета меди, и звезды в небе – как частички сапфира.
Я натянул на голову залатанный плащ убитого и стал подниматься вверх по ступеням к разрушенному форту.
Глава 3
Человек, которого я убил, был чем-то вроде часового, но они относились к дозору, как к игре. На верхних террасах тоже сидели, опираясь на обвалившуюся арку, двое в бронзовых масках. Я ожидал вопросов, считая, что они примут меня за своего товарища с нижнего поста, но ни один из них не заговорил. Один извлекал тихие аккорды из плоского деревянного ящика со струнами, натянутыми поперек на серебряных колках, приятный звук, который предвещал их грядущее. Второй просто махнул мне рукой.
Я вошел в крепость.
Сквозь голубые глаза орлиной маски их лагерь предстал купающимся в прозрачном каштановом свечении пламени костров. То тут, то там у костров лежали и сидели мужчины, в основном молча, как часто молчат люди в лунные часы ночи, когда все начинает меняться.
От здания, кроме наружных стен, осталось очень мало. В центре в пустоту взмывала лестница; когда-то здесь был огромным бальный зал. Вдоль западной стены протянулась линия сторожевой охраны их тощих лошадей, вздрагивающих и недремлющих. Игра их мускулов под кожей напоминала игру света на шелке, а шеи – тонкий изгиб лука. Воин во мне думал о том, что надо взять три-четыре таких лошади после сегодняшней ночи, но это было не желание, а какое-то отдаленное воспоминание.
В восточной части за лестницей было разбито около тридцати палаток.
Они не были похожи на палатки крарлов. Они были натянуты на каркасы, придававшие им куполообразную и шпилеобразную формы. Ткани отличались разнообразием, экзотичной расцветкой и ветхостью. Перед палатками висели знамена с бахромой из золотых слитков и драгоценных камней.
Было ощущение, будто я вошел в царство Смерти, где блистали доспехами скелеты, а в золотых чашах была полынь.
Позади меня запел мужчина, аккомпанируя себе на струнном инструменте. Голос у него был очень красивый, мелодично отдававшийся в тишине. Я не уловил слов, но это была песня о любви, совсем не похожая на музыку, которую знали воины.