Он все равно удивился. Большинство людей, находясь в море, давно бы погибли. Масримас благословил меня и сохранил для корабля.
Я спросил его, между прочим, какую работу я мог бы выполнять на галере, чтобы расплатиться с ним. Он ответил, что я буду занят на общих для команды работах. Теперь я знал наверняка, что он отправит меня на гребную палубу.
Я обернулся и сказал Длинному Глазу на языке черных людей:
– Он хочет, чтобы мы обнимались с веслом. Следи за ним.
Чарпон решительно сказал:
– Будете говорить по-масрийски.
– Мой слуга говорит только на своем языке.
– Неважно. Лучше делай, как я сказал.
Его громилы засмеялись. Один сказал мне:
– Вы, должно быть, принц среди варваров. Спасли ли вы какие-нибудь драгоценности со своей лодки?
Я сказал ему, что у меня ничего нет. Другой запустил руку в мои волосы.
– Вот что. Если юному повелителю варваров захочется расстаться со своей роскошной шевелюрой, в Бар-Айбитни немало старых шлюх, готовых отдать связку золотых монет за такой парик.
Я слегка повернулся, чтобы посмотреть на этого человека – его звали Кочес, – пока он гладил меня. Его глаза расширились. Он отдернул руку, как будто обжегся, его лицо посерело. Остальные как раз пили и ничего не заметили.
После чуда на море мои способности, казалось, как меч, лежали в своих ножнах. Я стоял перед выбором. Я мог бы загипнотизировать целую комнату разбойников, убить их или парализовать белой энергией моей мысли, или выкинуть еще какой-нибудь пугающий колдовской трюк, чтобы заставить их трястись от страха.
Было ошибкой чувствовать себя всемогущим на досуге. Внезапное нападение сзади изменило мои мысли, но было уже слишком поздно. По голове меня стукнули чем-то достаточно тяжелым, чтобы растрясти мои мозги.
Я был, однако, в полном сознании и знал, что меня тащат на нижние палубы, что было ничуть не лучше смерти в шторм.
Меня тащили волоком. Подняли какую-то крышку, обменялись парой слов насчет нового тела вместо мертвого. Меня положили и оставили лежать в вонючей темноте, в клоаке отчаяния. Гребцы, раскинувшись, крепко спали, храпели и мычали, гребя в своих снах. Ко мне привалился Длинный Глаз. Крышку захлопнули.
Через некоторое время сквозь мои веки засиял свет лампы. Надо мной склонились надсмотрщик и барабанщик, чьей задачей было отбивать ритм для взмахов весел. На шаг позади них стоял один из двух «успокоителей» – необходимая должность на галерах с рабами; успокоители должны были ходить по проходам между рядами гребцов и «успокаивать» своими плетками-цепами тех, кто валился со скамьи от непосильного труда. В сравнении с этими цепами плетка Чарпона была просто бархатной ленточкой. Каждый инструмент имел по три веревки из плетеной кожи с железными крючьями на концах. Мои глаза были закрыты, в голове шумело. Передо мной предстало скорее мысленное, чем натуральное изображение этих людей на основе их бормотания и движений, а позднее и на основе личного опыта. Отчасти меня разочаровала их объяснимость, как объяснимость монстра на детском рисунке. Каждый из них был неизбежно таким, каким его представляли – некое человекообразное воплощение растленной порочности и близорукого невежества.
– Вот этот очень сильный, – заметил надсмотрщик, помяв меня, как густое тесто.
Барабанщик сказал безразлично:
– Они не долго тянут, надсмотрщик, даже сильные.
Где-то один из гребцов во сне невнятно попросил пить. Раздался треск цепа. Ближайший успокоитель засмеялся.
Следующим осмотрели Длинного Глаза, и были сказаны те же слова. Будь перед ними строй в пятьдесят потенциальных гребцов без сознания, нет сомнения, они все повторяли бы одно и то же: «Этот сильный. Даже сильные недолго протягивают».
Два успокоителя подняли меня.
Они обращались со мной без всякого интереса, так как я был не совсем в сознании, не совсем живой, не совсем восприимчивый, и любовь между нами еще не началась. Больше всего они любили крепких, упрямых рабов, которые взвивались от ударов цепа, закованные в кандалы, пытались бороться, освободиться и убить палача даже без всякой для себя пользы.
Весьма скоро они нашли для меня свободное место.
Под скамьей лежал мужчина в цепях, во сне его грудь вздымалась со ржавым скрипом.
Вонь от скамеек была густой, как слизь в ноздрях.
Успокоитель наклонился, укрепляя железки на моих ногах и примеряя ноги к скамье. Обе конечности были прикованы. Позднее железный пояс соединит меня с самим веслом.
Прежде чем уйти, один из успокоителей ударил меня по спине так, чтобы я, проснувшись, вкусил прелести своей новой жизни. Я быстро приходил в себя и, сконцентрировавшись, тут же залечил след от удара, чего он в темноте не заметил.
Кандалы были из закаленного синего железа, в северных землях его называют алькумом. Я осторожно ощупал их, как всегда раздумывая, смогу или не смогу. И наручники открылись, как будто они были из теплого воска. Лежа под скамейкой, я засмеялся тихонько, радуясь своему магическому умению, и звук смеха, незнакомый человеку рядом со мной, моему совесельнику, разбудил его.
Судя по его крикам, ему снились страшные сны, он тонул в холодных морях, затянутый в кишку погружающегося корабля, из которой не выбраться. Он был симейз, изжелта-бледный, со свалявшимися, как шерсть, черными волосами представителя «старой» крови. Ему осталось жить едва ли год. Приходя в себя, он смотрел на меня со злобным сочувствием, сожалея, что другой должен был разделить его участь, и вместе с тем радуясь этому.
– Удачи не было с тобой, – обратился он ко мне на арго южных торговых путей, этот язык включал немного масрийского, немного хессекского, понемногу еще из десяти южных языков. – Тогда она, наверное, с тобой. Как тебя зовут?
– Меня зовут, – повторил он. Он закашлялся и сплюнул, чтобы прочистить легкие. – Когда-то меня звали Лайо. Где они тебя поймали? – спросил он не из любопытства, а лишь следуя ритуалу, по которому новая жертва должна быть расспрошена.
– Они меня не поймали, Лайо. Смотри, – я показал ему оборванные цепи на моих ногах. Железо казалось оплавленным.
Он взглянул и опять закашлялся, прежде чем сказать:
– Ты подкупил их, чтобы они не приводили тебя в порядок? А то они опять сделают это.
Пальцами я поднял кусок цепи, она распалась перед его глазами. Он моргнул, пытаясь понять, в чем дело.
– Ты хочешь быть свободным, Лайо?
– Свободным? – спросил он.
Он посмотрел на меня, потом на кусок цепи и снова начал кашлять. – Ты болен, – сказал я ему. – Через два месяца у тебя откроется кровотечение в легких.
Что-то прошло по его лицу, мысль о весле в бескрайнем море; его ребра были сломаны, боль в груди рвала ее на части, как тряпку. В его взгляде мелькнул и угас испуг. – Смерть – не чужая нам. Пусть приходит. Ты – смерть?
Я потянулся и положил руку на его живот. Болезнь свернулась, как змея, которую прижали палкой. Он задохнулся, сбился с дыхания и в ужасе отпрянул от меня, ахнул и закрыл лицо ладонями.
– Скажи, что ты чувствуешь, – сказал я ему.
И тут он ответил спокойно:
– Ты – бог. – Который из них?
– Каким назовешься.
– Зови меня Вазкор, – сказал я.
– Что ты сделал со мной?
– Я вылечил твои легкие.
– Освободи меня, – сказал он. – Освободи меня и можешь распоряжаться моей жизнью.
– Спасибо. Ты предлагаешь то, что я и так возьму.
Он держал ладони у лица. Это был ритуальный жест – уничижение перед Необъятным.
– Притворись, что между нами ничего не было, – сказал я. – Позднее ты освободишься.