По правде говоря, на деле оно было всего лишь шатром, но таких размеров и столь необычного вида, что Валентин сперва даже оторопел. Тридцать‑сорок высоченных столбов поддерживали огромные, взмывающие кверху крылья из туго натянутой темной ткани, что поднимались на поразительную высоту, опускались почти до самой земли, опять шли вверх под острыми углами и замыкали пространство. Казалось, что шатер можно разобрать в течение часа и перенести к другому склону; и все же он производил впечатление мощи и величественности, парадоксального сочетания постоянства и прочности с воздушностью и легкостью.
Внутри ощущение постоянства и прочности прямо‑таки бросалось в глаза, поскольку толстое ковровое покрытие темно‑зеленого цвета с вкраплениями алого, в стиле Милиморна, было пришито к нижней стороне полотна крыши и придавало ей яркость и нарядность; тяжелые стойки окольцовывал мерцающий металл, а пол устилал тонко нарезанный, искусно отполированный бледно‑фиолетовый сланец. Обстановка была незатейливой — диваны, длинные, массивные столы, несколько старомодных шкафчиков, комодов, что‑то еще, но зато все добротное и, на свой манер, величавое.
— Этот дом хоть немного напоминает тот, сожженный людьми узурпатора?
— спросил Валентин, оставшись наедине с Насцимонте.
— По конструкции все — один к одному, мой лорд. Оригинал, как вы помните, был задуман шестьсот лет тому назад самым первым и величайшим из Насцимонте. При восстановлении мы воспользовались старыми планами, не отступив от них ни на йоту. Часть мебели я истребовал от кредиторов, а остальное — копии. И плантация тоже восстановлена в том виде, в каком она была до пьяных дебошей. Восстановлена дамба, осушены поля, вновь посажены фруктовые деревья: пять лет пришлось поупираться, и вот — от опустошений той злополучной недели не осталось и следа. И все это — благодаря вам, мой лорд. Вы помогли мне подняться на ноги — и восстановили целостность всего мира…
— Молюсь, чтоб так оно и было.
— Так и будет, мой лорд.
— Ты так полагаешь, Насцимонте? Думаешь, нам уже не грозят неприятности?
— Какие неприятности? — Насцимонте легонько прикоснулся к руке Валентина и повел того к широкой террасе, с которой открывался великолепный вид на все его владения. В лучах заката и мягком отсвете желтых воздушных шаров‑светильников, привязанных к деревьям, Валентин увидел продолговатую лужайку, что спускалась к изящно обухоженным полям и садам, а за ними — безмятежный полумесяц озера Айвори, на светлой поверхности которого неясно отражались многочисленные вершины горы Эберсинул. Откуда‑то доносилась музыка, похоже, кто‑то перебирал струны; несколько голосов слились в негромкую песню, последнюю за столь праздничный день. Все здесь навевало мысли о покое и процветании. — Неужели, мой лорд, глядя на все это, вы можете поверить, что в мире существуют какие‑то неприятности?
— Я понимаю тебя, дружище. Но не все в мире можно разглядеть с твоей террасы.
— Мы живем в самом безмятежном из миров, мой лорд.
— Так оно и было много тысячелетий подряд. Но надолго ли ему хватит безмятежности?
Насцимонте ответил таким взглядом, будто впервые за весь день увидел Валентина.
— Что с вами, мой лорд?
— Я говорю мрачные вещи, Насцимонте?
— Я еще ни разу не видел вас в такой печали, мой лорд. Можно подумать, что все вернулось на круги своя, и передо мной опять лже‑Валентин, а не тот, которого я знал.
Валентин сказал с легкой улыбкой:
— Я — Валентин настоящий. Но, пожалуй, очень уставший.
— Пойдемте, я покажу вам ваши покои, и там же, когда вы будете готовы, состоится ужин в узком кругу: только моя семья и несколько гостей из города, да человек тридцать ваших людей…
— После Лабиринта — и впрямь узкий круг, — беспечно заметил Валентин.
Он последовал за Насцимонте в темные и таинственные закоулки дома. Герцог привел его в крыло, расположенное в стороне, на высоком восточном отроге горы. Здесь, за грозным заслоном из охранников‑скандаров, в том числе и самого Залзана Кавола, находились королевские покои. Попрощавшись с хозяином, Валентин прошел внутрь и застал Карабеллу одну. Она расслабленно лежала в глубокой ванне, выложенной изысканной голубой с золотом плиткой из Ни‑мойи; стройное тело девушки смутно просвечивало сквозь причудливую, искрящуюся пену над поверхностью воды.
— Изумительно! — воскликнула она. — Иди сюда, Валентин.
— С превеликой радостью, моя госпожа!
Он скинул сапоги, отшвырнул дублет, отбросил плащ и, блаженно вздохнув, скользнул в ванну. Вода кипела пузырьками, словно наэлектризованная, и теперь, уже оказавшись в ванне, Валентин увидел слабое свечение над ее поверхностью. Закрыв глаза, он откинулся назад, положил голову на гладкую плитку парапета, приобнял Карабеллу, притянул к себе и легонько поцеловал в лоб. Когда она повернулась к нему, из‑под воды на краткий миг показался сосок ее небольшой округлой груди.
— Что они добавляют в воду? — спросил он.
— Вода поступает из природного источника. Дворецкий упомянул про «радиоактивность».
— Сомневаюсь, — сказал Валентин. — Радиоактивность — нечто другое, могущественное и опасное. Я изучал ее, поэтому знаю, о чем говорю.
— И что же она такое, если не похожа на то, что мы здесь имеем?
— Не могу сказать. Благодарение Дивин, чем бы она ни была, на Маджипуре ее нет. Но если бы и была, то не думаю, что мы смогли бы в ней купаться. А это, должно быть, какая‑то разновидность минеральной воды.
— Вполне возможно.
Некоторое время они плескались в молчании. Валентин ощущал, как к нему возвращается жизненная сила. Что тому причиной? Пощипывание ли воды? Успокаивающая близость Карабеллы и, наконец‑то, полное освобождение от давления со стороны придворных, приверженцев, поклонников, просителей и ликующих граждан? Да, да, да: все вместе помогло ему отвлечься от невеселых мыслей; природная стойкость должна, в конце концов, проявиться и вытащить его из того странного, подавленного состояния, в котором он пребывал с тех пор, как вступил в Лабиринт. Он улыбнулся. Карабелла прикоснулась губами к его губам; ладони Валентина скользнули по ее гладкому гибкому телу вниз, к тонкой мускулистой талии, к сильным упругим бедрам.
— Прямо в ванне? — сонно спросила она.
— А что? Вода — просто чудо.
— Да, конечно.
Подплыв к нему, она обвила его ногами; ее полуоткрытые глаза взглянули на него — и закрылись. Валентин поймал ее за плотные ягодицы и привлек к себе. Неужели прошло десять лет, подумал он, с той самой первой ночи в Пидруиде, когда мы любили друг друга в полосе лунного света под высокими серо‑зелеными кустами, после торжеств в честь того, другого Лорда Валентина? Трудно даже представить: целых десять лет. Их тела соединились, и они задвигались в ставшем таким знакомым, но отнюдь не надоевшем ритме, и он забыл и думать о первой встрече и обо всех последующих, забыл обо всем, наслаждаясь теплом, любовью и счастьем.
Потом, когда они одевались к дружескому застолью на пятьдесят персон у Насцимонте, она спросила:
— Ты и вправду собираешься сделать Хиссуне Короналом?
— Что?
— Мне кажется, ты разумел именно это. Ну, помнишь загадки, которыми донимал меня по дороге?
— Помню.
— Если ты не хочешь говорить…
— Нет‑нет, я не собираюсь от тебя таиться.
— Значит, это правда?
Валентин нахмурился.
— Да, я считаю, что он может быть Короналом. Я слежу за ним еще с той поры, когда он был всего‑навсего чумазым мальчишкой и бегал по Лабиринту, выпрашивая кроны и роялы.