- С оружием?
- Так точно, с оружием. И военнопленных сто девяносто. А к вам явился с просьбой: или расстреляйте нынче же, или поверьте.
Локотков внимательно посмотрел на Лазарева.
- Быстрый, - сказал он. - Ультиматумы ставишь. Давай сначала ознакомлюсь, что ты за птица и какого полета. Расстрелять успеем. Садись.
- Прежде всего, вы мне должны поверить, - твердо произнес Лазарев. Если вы мне не поверите...
Иван Егорович прервал гостя:
- "Верит - не верит, любит - не любит, любит - поцелует..." Это ты девушкам станешь говорить, - строго сказал он. - Здесь для такого разговора не место да и не время. Кто тебя сюда послал?
- Командир вашей бригады. Я уже четвертый раз прихожу, вас все нет да нет...
- Это вроде того, что я свои приемные часы не соблюдаю?
Лазарев промолчал. Теперь Локотков понял, что глаза у него не дерзкие, а веселые, но в данных обстоятельствах взгляд бывшего младшего лейтенанта, разумеется, выглядел дерзким.
- Чему радуешься? - спросил Иван Егорович.
- Домой пришел - вот и радуюсь.
- Думаешь, и впрямь будем тебя пряниками кормить?
- Дома и солома едома.
- Вострый. Рассказывай свои небылицы.
И Локотков положил на стол клок дефицитной бумаги.
- Протокол писать будете?
- Зачем? Сразу же приговор.
- А что рассказывать?
- Все. По порядку. Только не ври ничего, - как бы даже попросил Иван Егорович. - Меня вруны утомляют, и с ними я заканчиваю быстро. И что произошел ты из пролетарской семьи, не надо мне говорить, говори только дело.
- У вас закурить не найдется? - спросил Лазарев.
- Пока что нет, - сказал Локотков, - мы в партизанах живем небогато. С дружками делимся, а с неизвестными нет. Или ты, парень, располагал, что к нам вернешься и мы тебе за то хлеб-соль поднесем?
Лазарев по-прежнему дерзко-весело смотрел на Локоткова.
- Хотите - верьте, - сказал он, - хотите - нет. Я знал, на что шел. Но только думал, ужели судьба так ко мне обернется, что и умереть не даст человеком. Немцы нас все время убеждали, что тут всех расстреляют, кто вернется, я даже иногда верил. А иногда думал: что ж, пускай. Я рассуждал так...
- Послушай, Лазарев, - сказал Локотков, - рассуждать после победы станем. Ты подумай, в какой форме человек передо мной сидит. Подумай, что у него на рукаве нашито. И давай по делу говорить. Покороче. Когда, как, при каких обстоятельствах попал в плен?
- Струсил и попал.
Локотков растерянно поморгал: еще никогда и никто так ему не отвечал.
- Как это струсил?
- А очень просто, как люди пугаются внезапности. Они только про это не говорят, они все больше рассказывают, как ничего не боятся. А я вам говорю правду.
- Говори конкретнее.
- Поконкретнее - как нас из эшелона возле разъезда Гнилищи вытряхнули, путь дальше взорван был, и эшелону не удалось уйти, за нами они тоже линию взорвали, вот тут это и сделалось.
- Что сделалось?
- Болел я, понимаете, - сердясь, ответил Лазарев - Болел сильно желудком. И от этой болезни, и от стыда, что вроде, выходит, трушу, совсем был слабый. Физически сильно сдал. Думал, так пройдет, думал война - еще не то придется выдержать. Совсем, короче говоря, стал плохой. А тут санинструкторша попалась, я ей и поведал свои горести. Она мне три таблетки дала. И как рукой сняло. Но только совсем уж я был слабый. Думаю, хоть час посплю, единый час.
- Во сне и взяли? - догадался Локотков.
Лазарев удивился:
- А вы откуда знаете?
- Бывает, рассказывают.
- Значит, окончательно не верите?
- А ты не гоношись, - посоветовал Иван Егорович. - Опять напоминаю, какая на тебе форма, а какая на мне...
На это напоминание Лазарев не сдержался и произнес тихо:
- На вас-то вообще ничего не видно, никакой такой формы.
- Но-но! - возразил Локотков. - Все ж таки...
- Да что все ж таки?
Они помолчали.
Иван Егорович сбросил с плеч ватник, одернул гимнастерку, привычным жестом заправил на спине складки. И подумал, что формы действительно на нем никакой особой нет. Нормальная партизанская одежка.
- Что же за таблетки были такие особые, что ты из-за них уснул? продолжил он допрос.
- Впоследствии мне объяснили: с опием. А от опия сон разбирает.
- Не отстреливался?
- Нет, - печально ответил Саша. - Я же спал. Они меня сонного прикладом огрели - долго башка трещала. И у сонного пистолет отобрали. Это как со Швейком, хуже быть не может.
- Ладно, со Швейком, - прервал Иван Егорович, - дальше что было?
- Дальше санинструктора нашего увидел - девушку убитую. И словно она надо мной смеялась за те таблетки, что я выпил. Рванулся из колонны, побежал, ранили, но не убили. А я хотел, чтобы непременно убили.
- Для чего так?
- Смеетесь?
- Вопрос: для чего хотел, чтобы убили?
- Говорю, свой позор перенести не мог.
- А сейчас вполне можешь?
- Вы не так меня понимаете. Я себе войну с мальчишества представлял, как в кино. Непременно-де в ней красота, храбрость, удаль, и конники летят лавой с саблями наголо. А вышло так, что заболел я животом, ослабел, заснул и попал в плен. Теперь: я поначалу видел только внешнюю сторону своего пленения и хотел смерти. Я думал не о том, что пленен, а думал, как некрасиво я пленен. А потом вдруг я понял, что не в этом дело, и старался обязательно выжить, чтобы подвигом свой позор перекрыть. Я бы мог много раз с красивой позой погибнуть, но я мечтал как угодно жить для пользы Родины. А тогда дураком был, хотел, чтобы убили. Ну и тут не задалось, как нарочно. Палят и палят без толку.
- Так плохо фрицы стреляли, что даже и не подранили?
- Ранили.
- Куда?
- По ногам. И в бедро. Плечо еще, сволочи, пробили. Но все в мясо, по костям не попадали.
- Везло! - иронически сказал Локотков.
- А я покажу, - взорвался вдруг Лазарев. - Любой врач подтвердит. И если хотите знать, то я даже нашивки носил - два флюгпункта, это означало, что я беглец, дважды пытался бежать, и что в меня надо стрелять без всяких предупреждений. Они меня и в РОА взяли, потому что считалось, нет храбрее меня Ивана во всем нашем лагере. Я их ни хрена не боялся, может, потому и живой на сегодняшний день...
Глаза его сделались еще более дерзкими, совсем наглыми, и он спросил жестко, в упор:
- Что такое зондербехандлюнг - вам известно?
- Нет, не известно, - все тверже веря Лазареву и удивляясь этой вере, сказал Иван Егорович, - это кто такой?
- Не кто, а что; это "специальная обработка", "слом воли", это когда они решают не убить, а переломить. Убить - просто, а показать всем заключенным, что они переломили, покорили, - труднее. Например, карцер на сорок два дня с питанием один раз в трое суток. Без света, в темноте. Это не кто, это что, - повторил он, - это такое "что", которое очень надолго человек запоминает. Это забыть никогда нельзя, как их крики нельзя забыть...
И визгливым фальцетом, наверное очень похожим на то, что он слышал не раз, Саша Лазарев закричал так громко и холодно-яростно, что Иван Егорович при всей его выдержке даже слегка вздрогнул.
- Ахтунг! Мютцен аб! Штильгештанден! Фюнфцен пайче Вайтер! Цвай ур кникништейн!
- Ладно! Будет! Все равно не понимаю, - сказал Локотков.
- Не понимаете? Не не понимаете, а не верите, - вдруг, видимо ужасно устав, произнес Лазарев. - Кто это выдержал, тому не верить нельзя. Это про шапки долой и что стоять смирно. Про плети и про штрафной спорт. Э, да что...
Молчали долго.
- Утомился? - спросил наконец Локотков. - Может, завтра продолжим?
- Зачем еще завтра жилы тянуть? Давайте сегодня, - с тяжелым вздохом сказал бывший лейтенант. - Мне знать надо, на каком я свете...
- Ладно, сегодня так сегодня, - миролюбиво согласился Иван Егорович. Объясни, почему фрицы всех добивали, а тебя ранили и не добили.