- Почему в твою голову не может прийти, что я ему как раз настолько доверяю, что именно потому и не даю разрешения в бой лезть? Ты же чекистка, неужто сообразить сама не можешь?
Разумеется, этого не следовало говорить, но усталость от сегодняшнего дня взяла свое. Да и доверял он Инге, понимал, что, несмотря на трудный ее характер, лишнего она не скажет. Не проболтается никому, никогда...
- Но он-то этого не знает?
- Пока не знает. И надеюсь, от тебя не узнает. А со временем поймет.
Инга остановилась и сжала горячими пальцами запястье Локоткова.
- Иван Егорович, скажите ему хоть слово. Намекните. Он на смерть лезет, на рожон. Его случайно сегодня не убили, совершенно случайно.
- Ладно, - ответил он голосом того кинобюрократа. - Продумаю вопрос. Не враз Москва строилась...
Инга еще что-то хотела сказать, но он не стал слушать, ушел. Всю ночь пробеседовал Иван Егорович в душной землянке порознь со всей четверкой. Были это ребята, разумеется, далеко не такие, за которых можно душу отдать, но правда есть правда и закон есть закон, конец войны еще и не виделся за серыми тучами и смрадными пожарищами, за бомбежками и артобстрелами, все четверо на немцев были злы до остервенелости, нагляделись и нахлебались лиха предельно и, разумеется, могли еще крепко повоевать, может и не до полного искупления своей тягчайшей вины, но с пользой, военным операциям, проводимым бригадой, еще и учитывая то обстоятельство, что вся четверка основательно знала и немецкие военные ухватки, и здешние гарнизоны, и многое другое небесполезное в ведении войны. Короче говоря, этапировать их в тыл для суда над ними и последующего тюремного заключения было бы без пользы для дела, и именно это и следовало из документа, который, измученный идиотской этой передрягой, в конце концов и составил Иван Егорович.
Крепко выспавшись, хоть сон и был коротким, Иван Егорович зашагал к комбригу, который срочно вызвал его по неотложному делу. Погорев во время налета, комбриг вновь спустился с высот своего мезонина в прохладную землянку, в которой Локотков предполагал встретиться со своим недругом Петушковым, но вдруг оказался перед лицом человека, которого сразу и не узнал от неожиданности, а когда разглядел, то даже охнул и, нарушая всякую субординацию, сдавил старика такими железными объятиями, что комбриг предупредил:
- Осторожнее бы, товарищ Локотков!
- Вы полегче, - чуть картавя и тенорком сказал неожиданный гость, - я в годах и не так чтобы очень здоров...
- Это ж с ума надо сойти, - сказал Локотков. - Мы ж вас давно захоронили, товарищ Ряхичев...
- Большевистский бог небось тоже есть, - со своей особой, совершенно не изменившейся улыбкой ответил Виктор Аркадьевич, - видите, жив и даже более или менее здоров, настолько, что признан годным к несению военной службы. Полковника получил...
И с милой гордостью он пошевелил узким плечом.
- Кто же вы теперь?
- А кем же мне быть, как не чекистом?
- После всего?
- После чего всего? - насторожился Ряхичев. - Или вы верили?
Глаза их встретились - режущий, сильный и острый взгляд Виктора Аркадьевича и смущенный Локоткова.
- Впрочем, были моменты, когда мне и самому казалось, что я враг Советской власти, - без улыбки, серьезно промолвил Ряхичев. - Убедительный у меня был следователь.
- Наговорили на себя?
- Нисколько даже. На досуге сомневался. И только чувство юмора спасло. Впрочем, об этом мы, Ваня, успеем. Побеседуем на досуге. История, которую не прочитаешь в "Мире приключений". Ничего не слышал?
- Где же нам в лесу слышать?
- Пню молитесь? Ладно, товарищ Локотков, не прибедняйтесь. Я тут уже собеседовал с вашим комбригом, он высокого мнения о вашей деятельности...
- А с Петушковым вы еще не беседовали? - осведомился Иван Егорович с невеселой усмешкой. - Он вам не докладывал?
- Сбивчиво докладывал. Недоразумение какое-то разъяснял. Чего-то он недопонял, ошибку допустил.
Иван Егорович вынул из кармана свою докладную и протянул ее Ряхичеву.
- Может, выйдем? - спросил он. - Посидим на кислороде, а то тут и темно, и душно.
Вышли, сели на поваленный ствол сосны. Виктор Аркадьевич оседлал крупный нос старыми очками, видимо уже отработавшими свой срок; читал Ряхичев на "всю руку" - держал бумагу от себя далеко. Локотков к нему присматривался: очень изменился бывший его учитель или не очень? Решил, что постарел, но не слишком, войну вполне сдюжит, такие сухие телом старики лет до семидесяти вполне при полной нагрузке могут действовать.
- Так! - сказал он, дочитав. - Понятно мне, что осознал Петушков свою ошибку. Моя биография ему до некоторой степени известна, и понимает он, что у меня пройти может, а что и не может. Закурите, Ваня, папиросу!
И Ряхичев раскрыл перед Локотковым нарядную коробку "Герцеговины флор".
- Сталин их курит! - почтительно сказал Иван Егорович.
- А я не знаю, что Сталин курит, - со странным выражением ответил полковник. - Никакого даже понятия не имею.
Некоторое время они молча покурили. Восточнее Дворищ, там, откуда вчера пришли каратели, затрещали автоматы. Локотков прислушался. Потом все смолкло. Пробежал кучерявый партизан, крикнул восторженно:
- Хлопцы, давайте ходом! Шебалковские дураки заместо фрицев лося убили, свежуют...
Ряхичев тихо улыбался.
- Часто такое?
- Случается.
- Особая у вас жизнь, ни на что не похожая. И разговоры, послушаешь, как у Майн-Рида. Например, "доживем до черной тропы". Это как понять?
- Означает: после осени зима, а там весна - черная тропа, нравоучительно пояснил Локотков и смутился, что так разговаривает со своим учителем. - Вы разве впервой у партизан?
- Первый раз, - ответил Ряхичев, - для меня ведь война по-особому сложилась...
В молодом березнячке, за землянкой комбрига, молодые голоса жалостно пели:
Ты ж моя, ты ж моя
Перепелочка...
- Глухомань! - передернув узкими плечами, произнес Виктор Аркадьевич.
- Сейчас что, сейчас цивилизация, - похвастался Локотков, - а вот раньше бы посмотрели, в сорок втором. Именно медвежий лагерь был.
- Это в каком же смысле?
- А в самом наипрямом. Первую свою базу выбрали мы по медвежьим следам, это точно так и было. Знают охотники, что медведь отроет себе берлогу в чащобе, чем глуше - тем ему лучше. Его не обманешь, медведя. Вот на берлогу и сориентировались. Так и называлась база - медвежья. Что касается до нынешней жизни, то теперь и самолеты к нам ходят, и связь у нас с Большой землей регулярная, и народищу - к трем тысячам приближаемся, и кроме главной базы еще три лагеря. Теперь немцу хуже. Он коммуникациями силен, так ведь и мы не спим. По существу, вся Псковщина под нами, его только ниточки, как на карте дороги, да города с гарнизонами. И не известно еще, кто кого гоняет: он нас или мы его. Бывает, Виктор Аркадьевич, что он от нас вроде бы в крепости сидит, а мы осаждающие. Бывает, как вчера, сунется большими силами, ну а мы теперь поднаучились, его и зажали в клещи. Не он нас в результате, а мы его.
- Почему такая внезапность? У вас тут никто не сидит из его агентуры? Из бежавших военнопленных, из...
- Много, - ответил Локотков, - не один, не два, не три. Искупают, и даже неплохо искупают, Виктор Аркадьевич...
- Не увлекаешься?
- Это не подполковник ли Петушков вам сигнализировал насчет моих увлечений?
Ряхичев промолчал.
- Думал, еще не виделись, - сказал Локотков, - но только наш пострел везде поспел. И зачем он все с черного хода толкается, мог бы и через парадное.
- А мог бы?
- Видел его вчера в бою. Верите ли, Виктор Аркадьевич, залюбовался. А у нас война не легкая.
- Бывает, - с коротким вздохом произнес полковник. - Я такие случаи не раз видел.