- В тяжелые для Германии дни мне приходилось делать многое...
- Как и всем! - ответил шеф. - Как и всем или, во всяком случае, очень многим. Но это не повторится. Рейх никогда не забудет своих сынов, воевавших на Востоке, в этих проклятых местах...
Он еще отхлебнул и прислушался.
- У вас всегда так свистит ветер?
- Это с Псковского озера, - пояснил Хорват. - Не всегда, но часто.
- Вы берлинец?
- Так точно.
- Готовьтесь, Новый год вы будете встречать дома.
Хорват замер с открытым ртом. Грейфе, видимо, приехал миловать и награждать. Это первый отпуск за всю войну.
- Вы заслужили отдых, - со вздохом произнес шеф. - Мы все многое заслужили, не правда ли? И наши заслуги не забудутся, господин Хорват, нет, их оценят по достоинству еще при нашей жизни...
"Что с ним?" - подумал Хорват. Разве мог он когда-нибудь предположить, что сам оберштурмбанфюрер станет с ним разговаривать на короткой ноге? И так просто, так любезно, так по-дружески! "Впрочем, он мой гость!" - решил начальник Вафеншуле.
Разве могло прийти в голову Хорвату, что нынче он нужен шефу? Разве мог он вообразить, зачем шеф приехал в его богом забытые Печки? Разве мог он подумать, какую игру готовит господин доктор Грейфе?
Потом, когда пришел Лашков-Гурьянов, шеф стал их поить со всем присущим ему в этом деле искусством и опытом. У него был огромный опыт спаивания. Он умел делать вид, что напивается сам, и поить других смертно. Он умел даже напиваться и все-таки сохранять в голове все, что было нужно. Он поил болтунов в Бостоне и Филадельфии, в Торонто и Марселе, он напаивал своими коктейлями двух нужных ему дураков в Вене до зеленого змия, он пил с испанцами и португальцами, с поляками и финнами еще в самом начале своей особой деятельности, и никто в нем не подозревал того, кем он был, все принимали будущего шефа "Цеппелина" за веселого малого, "совсем, совершенно, абсолютно не похожего на немца".
Он умел походить и не походить.
Он бывал легок и прямодушен, добр и щедр, сух и педантичен, он бывал таким, каким ему было нужно быть в данное время, в данной обстановке, среди данных людей.
Сейчас он был прост. Он был доступен и настроен дружески к этим простым ребятам, исполнителям, работникам, почти нижним чинам. Он ведь не в своем кабинете. Он у друзей по работе, так выразился Грейфе. И китель он нарочно снял, пусть они простят его, он сделал это, чтобы погоны не мешали дружеской беседе. И пусть господа Хорват и Гуринов... виноват, Гурьянов... пусть они перестанут вскакивать и тянуться. И пусть выпьют. Мы же тут свои, у себя дома, мы можем наконец отдохнуть!
Повар в парадном колпаке и в халате, взятом у фельдшера, принес глухаря и еще каких-то изрядно пережаренных птичек. Потом появились квашеная капуста с клюквой, соленые огурцы, салат из какой-то дряни. Но доктор Грейфе все ел и похваливал. И про воинские звания заговорил, про звания, которые они получат в самом начале нового года. Ему нечего было терять, и, наклонившись к Гурьянову, он сказал доверительно:
- Все документы подписаны, в этом я так же уверен, как в том, что доктор Грейфе - шеф "Цеппелина"... (Шефу не было чуждо чувство юмора.) В новом году вы, господа, несомненно начнете новую жизнь.
Он перешел на испанский коньяк и обильно наливал его Гурьянову и Хорвату. Глаза доктора Грейфе источали пламень. А может быть, это яркий огонь камина отражался в его зрачках?
Камин пылал, ветер с Псковского озера тугими ударами охлестывал коттедж, здесь было жарко, почти душно.
Глухаря, на удивление Хорвату и Лашкову, шеф вдруг стал раздирать руками; это было очень странно при изысканности манер оберштурмбанфюрера - руки, отламывающие крылья, выворачивающие лапки, шею, руки, которыми он раздавал куски глухаря, и его короткий смех при этом, и какие-то цитаты о древних германцах и о том, как они ели. И серый порошок, которым закончилась трапеза.
- Язва, - сказал шеф, - язва желудка!
Зонненберг вновь был вызван сварить кофе.
- И принесите сыры, - велел Грейфе совсем пьяным голосом, - слышите, вы, старый пройдоха!
Он был с ними предельно откровенен, Грейфе. Он даже сказал им, что его шофер пишет о нем сводки. Шофер получает специальные бланки.
- Этот дурак только не знает, что я тоже когда-то был шофером, хохоча, сообщил Грейфе. - И бланки с тех пор изменились чуть-чуть. Меня едва не назначили возить самого старика Гинденбурга, но он протянул ноги...
У Лашкова-Гурьянова все плыло перед глазами. Хорват тоже изрядно насосался из истерического почтения к начальству. Грейфе кидал кости глухаря в раскаленные угли камина и смотрел, как они там спекаются и чернеют.
- Теперь досье, - сказал он, - личные дела на всех ваших курсантов. Я же, черт возьми, приехал за делом. Вам понятно, господа? Вы отличные парни, и все такое, и мы с вами встряхнулись, но дело есть дело, как говорят проклятые янки. Что вы на меня таращите глаза, Гурьяшкин, разве я так уж пьян?
Зонненберг убрал со стола.
- Выпейте, Макс, - велел ему шеф. - Вы же сладкий пьяница, я знаю. Там есть ликер. Но имейте в виду, что именно сладкие пьяницы - это конченные люди. Им место в газовых камерах, так мы с ними поступим после последнего акта, в эпилоге. Выпейте и ступайте! И не лезьте сюда, пока вас не позовут!
Макс ушел. Хорват еще подкинул дров в камин. Лашков-Гурьянов носил папки из соседней комнаты - папки с личными карточками, с фотографиями, папок было гигантское множество.
- Послушайте, вы шатаетесь, - сказал ему доктор Грейфе, - вы налакались, как свинья. Вы здорово пьяны, Гурьяшко?
- Никак нет, - вставая перед шефом, гаркнул Лашков-Гурьянов.
У него были две таблетки феномина, и он успел их принять. И нашатырного спирта он понюхал в прихожей. Сильно понюхал.
- Нет, вы пьяны! - засмеялся шеф. - Но я вас не осуждаю.
- Папок еще очень много, - из соседней комнаты произнес Хорват. - И они рас... рас... падаются...
Там действительно что-то падало.
Грейфе взглянул на часы. Было около восьми. Тогда он решил, что эти пьяные идиоты ничего не поймут, вынул из бумажника свой список и прочитал вслух, какие фамилии ему нужны. Лашков записывал карандашом. Карандаш был жесткий, но Гурьянов писал жестким карандашом с умыслом: на втором листе бумаги у него останется копия. Он еще не знал, зачем ему эта копия, но не мог отказать себе в удовольствии иметь копию того, что нужно такому высокому начальству, как Грейфе.
Вдвоем с Хорватом они отобрали нужные досье. Всего девятнадцать. Выдавленную карандашом копию Лашков успел вынести в соседнюю комнату, а там упрятать в карман френча. Доктор Грейфе сел к столу, Хорват услужливо повернул абажур так, чтобы свет не резал ему глаза.
- Дайте карандаш, - сказал Грейфе, - слышите?
Робея от собственной смелости, Гурьянов протянул свой - твердый.
- В моей ручке кончились чернила, - брюзгливо пожаловался шеф. - Все кончается со временем.
И открыл первое досье. Досье Вершинина - моториста душегубки. Ему сделали легкую пластическую операцию - единственному из выпускников. Это был надежнейший из надежных, из всех, кого знал Гурьянов. И все остальные были надежными для фашистов людьми. Они были очень замараны, эти изменники, их руки были по локоть в крови. Это они поджигали гетто, они загоняли людей в газовые камеры, они выламывали у трупов золотые зубы, они выдавали себя за партизан и расправлялись со всеми теми, кто был связан с лесными людьми. Даже Гурьянов побаивался этих курсантов, когда они обучались.
- Вы можете подышать воздухом, пока я работаю, - сказал Грейфе. - В общем, убирайтесь к черту, вы мне не нужны.
Он писал твердым карандашом.